Книга Загадка отца Сонье - Вадим Сухачевский

— На сем Тайна пресеклась? — первой не выдержала госпожа Кальве.

— Ах, мадам, — отозвался Хоффе, — такие тайны не пресекаются, ибо их оберегают силы, неведомые нам. На сем этапе она просто сменила место своего прибежища. Ибо разогнанный Наполеоном орден переселился в далекую, холодную Россию, в Санкт-Петербург, где правивший в ту пору, весьма, говорят, романтически настроенный российский император Павел, который, даже не являясь католиком, тем не менее, был избран Магистром этого католического ордена.

На лице госпожи Кальве появилось страдание:

— Вы хотите сказать, что Тайна обрела пристанище у магометан?

— Да нет же, нет, — нетерпеливо пояснил Хоффе, — русские вовсе не магометане, они тоже христиане, лишь немного, совсем немного иного толка, нежели мы, католики. Вроде, допустим, гугенотов. Хотя зачинатель крестовых походов папа Григорий и говорил про византийцев, приходившихся этим самым русским единоверцами…

— …что они такие христиане, от которых самого Господа Бога тошнит, — привычно окончил за него фразу дядюшка-епископ. — Впрочем…

— …Впрочем, эти слова надо все же воспринимать, делая поправку на темное и жестокое время, — под кивок епископа продолжил господин Хоффе. — Вернемся, однако, все-таки к императору Павлу. Уж следует полагать, что его как великого магистра мальтийцы сочли возможным посвятить, иное трудно себе представить. Во всяком случае он, как и некогда магистр де Моле, в какой-то степени вдруг обрел дар предвиденья, и с точностью предсказал свою гибель, коя должна была наступить через четыре года четыре месяца и четыре дня после его воцарения, что и случилось ровно как он предсказывал, если кто из вас слышал.

— Да, да, — сказала госпожа Кальве, — у них же там, кажется, была революция, и его гильотинировали, как нашего бедняжку Луи.

Господин Малларме при этих словах, едва сдержав улыбку, лишь мученически закатил глаза, а господин Хоффе все-таки не смог не улыбнуться:

— Революция? В России? Нет-нет, мадам, вы с чем-то перепутали. Его, кажется, просто зарезали, но не в том суть. А суть в том, что таким образом наша Тайна проникает в империю, столь огромную, что она протирается до самого Тихого океана, и столь суровую, что наш достославный Наполеон Первый заморозил всю свою Великую армию, не пройдя и одной десятой ее части.

В эту минуту я с гордостью ощутил свою причастность к их ученому разговору. И мог бы даже, если бы посмел, поправить этого всезнайку, епископского племянника. Нет, не всю армию он тогда погубил, наш Наполеон. Мой прадедушка Анри, хоть и оставил там, в снегах, все пальцы своих ног и вынужден теперь скакать на круглых копытцах, но, при том, что он тоже был в той армии, он до сих пор все-таки жив. Правда, как он говорил, больше ни один говньюк из их сорок первого апшеронского полка домой из того похода не вернулся. Так что господин Хоффе был хоть и не совсем, но почти прав, ибо считать моего вернувшегося оттуда, чтобы до конца дней скакать на копытцах, прадедушку Анри за полновесно живого было бы тоже не совсем честно.

— И что же, Тайна расползлась по этой необъятной России? — спросил господин Метерлинк.

— О, нет, — ответил господин Хоффе. — Видимо, император Павел все-таки внял предостережениям мальтийцев и выпускать ее на волю не стал. Но она и не умерла вместе с ним, ибо, как я уже говорил, такие Тайны не умирают. Тут, однако, я вынужден сослаться на сведения, полученные мною приватно от одного русского князя, не разглашая его имени. А тот, в свою очередь, получил их от своего деда, известного и влиятельного царедворца павловских времен. Так вот, по этим сведениям, примерно за год до своей гибели император Павел однажды заперся на всю ночь у себя в кабинете и до утра собственноручно писал некое письмо. Весьма, скажу я вам, странное письмо, если учесть, что затем он запечатал конверт с письмом мальтийскими печатями и отправил свое послание в путешествие на сто лет.[30]

— То есть как? — не поняла госпожа Кальве.

— Очень просто. Уже наутро его указом была создана специальная тайная канцелярия, с должностями, передаваемыми по наследству; единственной целью данной канцелярии было заботиться о сохранности печатей и в конце концов передать письмо российскому императору, который там будет править ровно через сто лет.

— И что же, по-вашему, содержалось в этом письме? — спросил Метерлинк.

— Увы, этого покамест не знает никто, — с сожалением отозвался Хоффе. — Доживем до тысяча девятисотого года (именно тогда, согласно завещанию Павла, истекает срок) — глядишь, и узнаем… Впрочем, — добавил он, — искренне в том сомневаюсь. Вероятнее всего, так и не узнаем никогда. Уж не ведаю, что там, в тысяча девятисотом, произойдет, но не сомневаюсь – подобные тайны даже без всяких особых канцелярий неплохо умеют сами себя оберегать. Одно лишь могу сказать с уверенностью: едва ли в этом конверте запечатаны какие-нибудь наставления, дворцовые секреты или там любовные откровения – через сто лет подобные вещи уже не интересны ни одной живой душе. А стало быть…

— …Стало быть, по-твоему, там эта самая Тайна и содержится? — приоткрыл глаза его дядюшка-епископ, про которого я уж было думал, что он давным-давно глубоко спит. — Что ж, мой мальчик, твои резоны…

— Мои резоны, — подхватил племянник, — кажутся мне единственным разумным объяснением!

— Возможно, возможно, не стану спорить. И таким образом, это означает…

— …Это означает, что свитки господина кюре на сегодняшний день – единственное, что может сколько-нибудь приблизить… да и приблизило нас уже к постижению одной из Величайших Тайн на земле! И суть ее сводится к тому… Впрочем, поскольку дядюшка не хочет…

— И все-таки нельзя же вот так вот, мой милый Эмиль, обрывать на полуслове! — немного обиженно произнесла госпожа Кальве. — Быть может… — она взглянула на епископа почти с мольбой во взоре, — …быть может, если я хорошенько попрошу, монсеньор не будет столь суров? — Глаза ее бархатились необычайно. — Монсеньор!..

— Ах, — отозвался епископ, — старость не столь сурова, сколь склонна к усталости. По правде, меня весьма утомил этот разговор. Да и подагра моя разыгралась. Посему, при всей моей признательности к нашему господину кюре за этот замечательный вечер, вынужден вас оставить. Так что прощайте, дети мои.

С этими словами он осенил всех крестным знамением и, сопровождаемый отцом Беренжером, на своих подагрических ногах заковылял к выходу.

— А по-моему, — сказала госпожа Кальве, когда они отдалились, — старость, особенно обремененная высоким саном, не столь устала, сколь попросту слепа. И счастлива своей слепотой, ибо можно не видеть того, чего видеть не желаешь. Что может быть страшнее слепоты?! Вы со мной согласны, дорогой Метерлинк?

— Ах, не вполне, — проговорил молодой человек. — Я как раз недавно думал об этом. Я подумал, что слепцы иной раз намного ближе к истине, нежели мы, зрячие, ибо мир они видят разумом и душою – тем главным, что отличает нас от зверей. И в это жестоком мире они вполне могли бы стать нашими поводырями… Впрочем, это так… некоторые раздумья, совершенно безотносительные к вопросу о Тайне. Мне, как и вам, очень хотелось бы понять, в чем там дело.