Книга Квинканкс. Том 2 - Чарльз Паллисер

Самым реальным из воображавшихся мной персонажей, как я решил впоследствии, был отвратительный старикашка в обществе юной дамы, который ухмылялся и похлопывал себя по бокам. Взмахивая руками и ковыляя тощими кривыми ногами в тесных панталонах под раздутым брюшком, он жутким образом напоминал мне громадного пятнистого паука — в особенности тем, что разгуливал по комнате с видом злобного торжества.

Но однажды утром, проснувшись, я почувствовал, что выздоровел. Лежал я на благоухающих лавандой простынях, в уютной комнатке; над головой у меня висел мешочек с камфарой, а в камельке весело потрескивал огонь, там же на совке подогревался уксус. Именно эта комната представлялась мне в моих жутких бредовых видениях. На стуле у камелька сидела молодая девушка и читала книгу.

Чуть погодя она обернулась и, увидев, что мой взгляд больше не затуманен лихорадкой, воскликнула:

— Слава богу, вы пришли в себя!

Девушка показалась мне очень красивой: у нее было бледное лицо, голубые глаза, а блестящие черные волосы колечками спадали на отворот утреннего муслинового платья.

— Да, — отозвался я. — Думаю, я теперь поправился.

— Мы так за вас волновались, — проговорила девушка, пересаживаясь со стула на край моей постели.

— Вы так добры. Но скажите, почему вы так заботливо отнеслись ко мне — я ведь вам совсем незнаком?

— Нужны ли причины для того, чтобы проявить благотворительность? — с улыбкой спросила девушка. Заметив, что я собираюсь заговорить, она сказала: — Тише-тише, берегите силы. Отложим все расспросы на потом. Скажите мне только, как вас зовут.

— Джон, — сказал я, а потом добавил: — Или Джонни.

— И это все? — улыбнулась девушка.

Я еще недостаточно окреп, чтобы поразмыслить над тем, что именно намерен рассказать этим добрым людям о себе и о своей истории: назвать то или иное имя значило бы сделать выбор — готов я их обманывать или нет.

— Может быть, пока достаточно? Я устал.

— Конечно достаточно.

— А как вас зовут?

— Эмма.

— Красивое имя, — пробормотал я, чувствуя, как мой язык вдруг отяжелел. — А ваша фамилия? — кое-как выговорил я.

— Мой отец — мистер Портьюс.

— Мисс Эмма Портьюс?

— Пожалуйста, зовите меня просто Эмма.

— Эмма, — невнятно повторил я.

— Поспите сейчас, Джонни, — мягко сказала Эмма, но ее слова оказались лишними: сознание меня покинуло.

В последующие дни, стоило мне проснуться, Эмма всегда оказывалась у моей постели; она же кормила меня с ложечки — сначала хлебом, размоченным в молоке с медом, и это постепенно восстанавливало мои силы. Временами ее заменяла мать, но в комнате у меня они дежурили неотлучно: просыпаясь ночью, я знал, что увижу, как кто-то из них, сидя у камелька, читает или вышивает при его ярких отблесках. Меня очень трогало то, что все заботы обо мне они взяли на себя, а не препоручили служанкам. Старшая, Эллен, подавала еду и уносила посуду, и, кроме нее, никто из прочих домочадцев не показывался.

Когда я окреп настолько, что мог подолгу бодрствовать и поддерживать беседу, меня стали навещать и прочие члены семейства. Отец Эммы держался степенно и немногословно: глядя на меня небольшими глазками, он нервно играл пальцами рук, словно подыскивая темы для разговора, однако, несмотря на некоторую его чопорность, я чувствовал, как он старается выразить мне свое расположение и доброжелательность. (Позже Эмма рассказала мне, что он был очень озабочен какими-то трудностями в делах.) Его супруга проявляла ко мне горячее участие и отличалась словоохотливостью, что, признаться, немного меня утомляло. Их сын Николас относился ко мне дружески, но разница в возрасте — он был несколькими годами младше — мешала нам сблизиться, и мое общество быстро ему надоедало. Особенно по душе мне пришлась Эмма: именно она заглядывала ко мне чаще и оставалась дольше всех.

Дня через два после нашего первого разговора Эмма, подавая мне стакан горячего лимонада с ячменным отваром, заметила:

— Я все еще не знаю вашей фамилии, Джонни.

У меня было достаточно времени обдумать, как ответить на этот вопрос. Мне претила мысль, что придется обманывать людей, которые отнеслись с такой участливостью к совершенному незнакомцу, и я внушал себе, будто нет разницы, как они будут меня называть, поскольку им ничего обо мне не известно. Я доказывал сам себе, что назвать любое имя не означало солгать, поскольку при данных обстоятельствах это не было бы прямой неправдой. Фамилию я выбрал себе сам, и почему бы не назваться сейчас иначе? И все же, несмотря на все мои выкладки, я не мог избавиться от чувства, что отвечу за доброту неблагодарностью.

И, однако, я понимал, что назваться Клоудиром для меня небезопасно: от матушки я слышал, что это имя в коммерческих кругах Лондона не просто хорошо известно, но пользуется дурной славой. Признание родства с Клоудирами вынуждало меня просить этих добрых людей хранить тайну моей личности, а для объяснения того, насколько это необходимо, мне пришлось бы рассказать почти всю свою историю. Именно этого мне и не хотелось — отчасти из-за нежелания ворошить прошлое, отчасти из-за неуверенности, как воспримут мой рассказ слушатели.

На сей раз Эмма не сводила с меня испытующего взгляда.

— У меня в жизни было столько разных фамилий, что я даже не знаю, какая из них настоящая.

— Как таинственно, — откликнулась Эмма. — И что это за имена?

Я замялся:

— Согласны с одним из них — Кавандер?

Я раз-другой воспользовался этим именем, которое запомнилось мне со времени моего бегства с фермы Квигга.

— Вы хотите сказать, — серьезно спросила Эмма, — что это не имя вашего отца? — Заметив, что я невольно нахмурился, и, как я уловил, неверно истолковав причину этого, она поспешила переспросить: — То есть при крещении вам дали другое имя?

Я кивнул.

— Вы мне не доверяете?

— Умоляю вас, не думайте так, — вскричал я в отчаянии. — Вы были так добры ко мне — ко мне, кто не вправе притязать на такое великодушие. Просто если я назвал бы вам свое настоящее имя, мне пришлось бы пуститься в пространные объяснения.

— Так почему бы нет? Вы боитесь, что мне наскучите? Вот уж глупости. — Эмма улыбнулась. — Я охотно выслушаю вашу историю, какой бы длинной она ни оказалась.

— Вы очень добры. — К глазам моим подступили слезы. — Но дело не только в этом.

— А, понимаю, — сочувственно произнесла Эмма. — Какая же я бестолочь и эгоистка! Вам будет тяжело рассказывать. — Она мягко добавила: — Вас предали те, кому вы доверяли, не так ли?

— Да. Отчего вы так сказали?

— Мне кажется, я вам по душе, однако вижу, что вы не уверены, можно ли мне доверять.

— Да, вы мне по душе! — воскликнул я. — И я вам доверяю. Я доверил бы вам свою жизнь. Вы и ваши родители приняли меня в дом и заботились обо мне, хотя я вам никто.