Книга Внедрение - Евгений Вышенков

– Я стараюсь не уставать от разных сплетен, но… Почему ты позвонил именно мне?

Андрей на секунду опустил было глаза, но потом ответил прямо:

– А я сначала пытался поговорить с Крыловым. Но…

Ильюхин очень грустно усмехнулся:

– Дай угадаю: куда ты лезешь в сложные микросхемы, мы тут все на нервах, нам не до психов, которые названивают журналистам?

Обнорский покрутил кистью правой руки:

– Примерно так, только еще короче.

– Ясно. Не попал в настроение. Вернее, попал, но не в то. Так?

– Так.

– Поня-ятно. Я почему спросил-то: ты в курсе, какие отношения сложились у нас с Крыловым и его коллективом?

Журналист неуверенно пожал плечами:

– Не совсем… Ну, то есть я слышал, что все не очень хорошо.

Ильюхин помолчал, потом вздохнул тяжело:

– «Не очень хорошо» – это очень мягко сказано… Я, Андрей, не сторонник выноса сора из избы… и дело даже не в пресловутой «чести мундира», а просто… дрязги не люблю. Но… Эту ситуацию нам все-таки необходимо проговорить. В том числе и потому, что скоро все равно до тебя дойдет информация с другой стороны, а я с тобой… Или – ты со мной – начали сотрудничать. Вернее, ты помог, а я пообещал все тебе рассказывать…

– Давай поговорим, – согласился Обнорский, поудобнее устраиваясь в кресле и закуривая новую сигарету.

Ильюхин долго молчал, думая о том, с чего начать. Потом махнул рукой:

– Мне за себя не стыдно. У нас там случилась одна мерзкая, с моей точки зрения, история, и я пошел на открытый конфликт. Доказать, правда, ничего не смог. Пока. Но то, что у нас недавно случилось, – это лишь повод… Все назревало давно. И вот, чтобы не начинать за спиной всякие «шу-шу-шу», я тебе расскажу не о поводе, а о причине. И причину сию изложу в одной истории. Ты мужик крепкий, но чувствуешь тонко… Так что слушай: в прошлом году убили одну девушку, ее нашли на черной лестнице четырнадцатиэтажного дома. Ее изнасиловали, потом душили, резали, пытались вытащить язык через перерезанное горло. Там такой фарш был – даже личность ее долго установить не могли. Так вот – Крылов «поднял» эту «мокруху». Ему цинканули знакомые блатные. Они случайно подслушали один пьяный разговор. И Крылов – хвать!

– И своими методами! – понимающе усмехнулся журналист.

– Не торопись, – покрутил головой полковник. – Тут не просто «своими методами». Я сам лично не видел, но источнику, наблюдавшему это собственными глазами, доверяю стопроцентно. Так вот: в РУВД, где задержанного, извините, «опрашивали», работали с этим «животным» те же блатные!

– Это как?! – Обнорский даже вперед поднялся от удивления.

– А так! Крылов приехал, стреножил его. Собственноручно. А потом, пока этому… поддавали для разминки, сел чаи гонять с кем-то, кого знавал еще, видимо, по своему лагерю. А тот и говорит: «Да я бы сам за такие дела из падлы душу вытряс!» Крылов и предложил: «Дело святое – на!» Задержанный быстро сознался. Потом, правда, адвокаты стали жалобы писать. Появились свидетели, которые видели, что задержанного никто даже пальцем не тронул. Потом на совещании зачитывали жалобу от одной матери, которая писала де – не втягивайте моего мальчика в ваши темные истории, никакой он не свидетель! Мальчику, на всякий случай, двадцать три года! Крылова переклинило, он как вскинется, как начал орать: «Да порядочные блатные упырей не только сами сдают, но и допросить могут! Да порядочные блатные в тысячу раз лучше этих мразей-обывателей, которые на работу не опаздывают!» Это я лично слышал. Все аж онемели… Понимаешь, он и прав, и очень сильно не прав…

Журналист тяжело молчал. Полковник помассировал себе затылок и продолжил:

– И с того момента он как с цепи сорвался. Пошли история за историей… Почти не скрывая, наоборот, бравируя… И все это копилось, копилось… И накопилось. И я решил, что больше молчать не могу – некомфортно мне…

Обнорский по-прежнему молчал, но возмущенного несогласия не выказывал. Ильюхин не знал, что Андрей лично слышал от Крылова такие «лесоповальные» истории, которые могли бы, наверное, сравниться лишь с рассказами Джона Сильвера о подвигах капитана Флинта. Как-то раз, например, Крылов поведал о том, как в лагере оперативным путем выявили зека, у которого на воле была серия развратных действий в отношении малолетних девочек, и Петр Андреевич именно жуликам поручил все выяснить.

Блатные притащили «клиента» на пилораму и имитировали фильм ужасов. Зек сознался, на воле все подтвердилось, его отпустили, потом он повесился. По рассказу Крылова, зека не было жалко… Да таких и не по рассказу Крылова не жалко… Но от самого рассказа отдавало такой сталинской лампой в глаза и зажеванным «Казбеком»[22], что у нормального слушателя в душе рождалось не уважение, а страх, переходящий в ужас…

Конечно, Обнорский ничего этого Ильюхину не сказал. Он закурил и, посмотрев на Виталия Петровича, попытался все-таки неуверенно защитить Крылова.

– Вина определяется, в том числе, умыслом. Я думаю, у Крылова подлого умысла нет!

Теперь уже смолчал полковник, молчаливо согласившись с тем, что подлого умысла нет, а какой есть – не сформулируешь. Чтобы снять паузу, Ильюхину пришлось заказать еще кофе. А потом он негромко сказал, вроде как самому себе:

– Стенька Разин тоже красив, хотя, если разобраться, самый обычный уголовник. Нет, не обычный – талантливый. При этом садистически жестокий. Он же не только взял и с ничего девку молодую утопил[23]– это песня, а вот какую он в Астрахани резню устроил – это уже проза. А все равно народный герой и пивной бренд… Хотя не в Разине дело.

Полковник вдруг разозлился на самого себя за эти историко-литературные экскурсы, потому что он хотел поговорить совсем о другом, но вроде как стеснялся, и получилось хождение вокруг да около. Плюнув на дипломатию и политес, Ильюхин бухнул в лоб:

– Андрей, скажи, эту статью… Ну, про нас которая… Ты ее с подачи своего друга Крылова забубенил?

Обнорский тоже разозлился, хотя знал, конечно, что так или иначе о злополучной статье вопрос будет. Все дело в формулировке этого вопроса.

– Виталий, давай, как говорят военные, «определимся на местности».

– Давай.

– А для этого нам придется определиться в терминологии. Что такое «друг», что такое «свой»… Так вот: статью я эту делал по собственному убеждению, и не для того, чтобы насрать тебе, а потому что в ней есть журналистский смысл. Есть тема. Есть фактура. Есть проблема и интрига. Есть резонансность. Есть то, над чем неплохо было бы подумать обществу. Понимаешь? В нашем законе о СМИ сказано, что журналист есть лицо, выполняющее общественный долг. Так что давай не будем про «подачу». А источник информации я тебе, извини, раскрывать не собираюсь. Ты же мне свою агентуру не сдаешь?