Книга Чероки - Жан Эшноз

Незнакомцу можно было дать лет сорок, несмотря на его глаза крота-подростка, увеличенные толстенными стеклами очков, несмотря на морщины, бороздившие лоб, лежавшие сеткой вокруг глаз и прорезавшие щеки от крыльев носа к уголкам рта. Седина, правда еще несмелая, уже начинала оспаривать у рыжей окраски большую часть коротких волос, кое-где строптиво торчавших во все стороны, точно нескошенные пучки травы, растрепанные континентальными ветрами. На первый взгляд казалось, будто его лицо и все тело подергивает непрерывный тик, однако это было ошибочное впечатление: просто его члены уродовала сильная асимметрия, хотя реальный тик, правда, очень легкий, также имел место. Человек этот был одет в белые брюки и гавайскую рубашку с короткими рукавами, усеянную пальмами и сёрферами яблочно-зеленой и лимонно-желтой расцветок на лазурном фоне. Его улыбка, не надменная, а, скорее, смиренная, приоткрывала неровную вереницу зубов, посаженных вкривь и вкось, как и непокорные пряди на голове, и искрошенных, как старые могильные памятники.

Жорж поднялся на ноги и прошел в салон, в центре которого стояли друг против друга две пары кресел. Дверь, закрытая за его спиной, слегка приглушила гул моторов. Все сели. Берримор указал на Жоржа.

— Жорж Шав, — представил он.

Незнакомец приветливо покивал, дополнив свою улыбку ободряющим миганием, которое усиливали толстые очки.

— А это месье Гиббс, — сообщил Берримор.

— Фергюсон Гиббс, — уточнил незнакомец придушенным голосом.

Он улыбнулся еще шире, подтолкнул повыше к переносице очки, внимательно посмотрел себе на ноги, разгладил полу «гавайки» и густо покраснел. Жорж перевел с него взгляд на иллюминатор, в котором увидел ночной мрак, кое-где пересыпанный звездами, а внизу другое скопление светящихся точек. Похоже, они летели над каким-то городом.

— Где мы? — спросил Жорж.

— Мы летим по кругу, — ответил Фергюсон Гиббс. — Это Париж. Мы облетаем Париж.

— Зачем? — обеспокоился Жорж.

— Да просто так, — признался Гиббс. — Впрочем, сейчас мы сядем.

Несмотря на английское имя, он говорил почти без акцента. Самолет сел. Батист и Берримор встали. Их повадки сразу же изменились, как у солдат или официантов, сбросивших форму. Берримор подобрал с кресла газету и развернул ее сначала на спортивной странице, затем на театральной; Батист, глядя ему через плечо, искал знакомые имена в критическом разборе возобновленного спектакля «Замок сердец». Фергюсон Гиббс тоже распрямился, но как-то странно, двигаясь сразу в нескольких направлениях, отчего пышные пальмы на его рубашке заколыхались, а сёрферы рванули в разные стороны; потом он вынул из кармана бесформенный бумажник из скверно продубленной кожи, на котором с одной стороны была вытеснена надпись «В память о Буссааде», а на другой — опять-таки пальма, только под этой пальмой стоял верблюд. Он разделил пачку денег между Батистом и Берримором, те отперли дверь самолета и исчезли. Гиббс повернулся к Жоржу:

— Вы, наверное, на меня сердитесь.

— Немного, — сказал Жорж. — Я прекрасно обошелся бы без снотворного. Не вижу в нем никакой пользы.

— Я знаю, я понимаю, — воскликнул Гиббс, покаянно разводя руками. — Вам было очень неприятно? Это придумал мой поверенный.

— Да и эта затея с самолетом мне не очень ясна. Это ведь должно стоить кучу денег.

— Самолет — дело другое, — сказал Гиббс, — я очень люблю самолеты. И потом, у меня есть деньги, немного денег, я и вам дам, если хотите.

— Ладно, — ответил Жорж, — смотрите сами.

— Да-да, я вам дам денег, обязательно дам, — настаивал тот. — Я хочу просить вас об одной услуге.

Он извлек из кармана серебристо-серой вельветовой куртки, брошенной на спинку кресла, небольшую плоскую фляжку с джином, налил в два пластиковых стаканчика и протянул один из них Жоржу.

— Давайте выйдем, — предложил он, поставив стаканчик, чтобы натянуть куртку. — Здесь так душно.

Трап вернул их на темную и твердую землю, вблизи от прожектора, вполсилы освещавшего территорию аэроклуба. Они пересекли летное поле, а затем длинный ангар с беспорядочно расставленными туристскими самолетиками под призрачно белыми чехлами; раздвижные ворота мягко скользнули в пазах, выпуская их наружу, и сомкнулись за ними с тяжким звенящим стоном. Они зашагали по первой же попавшейся дороге, держа стаканчики с джином в руках. «Вы заметили, как неудобно пить на ходу?» — спросил Гиббс.

Редкие машины едва не задевали их и слепили ядовито-желтым светом, заставляя отскакивать на обочину; длинные корпуса дешевых многоэтажек маячили унылыми рядами в холодной тьме, которую через регулярные промежутки разгоняли оранжевые лучи фонарей в окружении броуновских роев светолюбивых мошек. Они находились где-то в районе Курнёв, а, может, в Баньоле или же в Леваллуа-Перре. Наконец им попался дорожный указатель: на нем было написано «Порт де Лила».

Они миновали склады, закрытые фабрики, приоткрытые автостанции, черные массивы спящих жилых домов, кое-где размеченные желтыми квадратиками окон неусыпных владельцев, загородные домики с палисадниками, где нервные сторожевые псы ревностно охраняли клумбы, грядки с салатом, колодцы, сложенные из автомобильных покрышек, и красных гипсовых гномиков, торчавших по краям газонов. В какой-то момент они остановились и осушили свои стаканчики; Гиббс зашвырнул свой в кусты, вызвав истерику чьего-то добермана.

— Пить больше нечего, — заметил Жорж. — А вам не холодно?

— Помнится, где-то здесь должно быть бистро, — сказал Гиббс. — Ага, вон там, как раз за кустами.

Бистро и в самом деле обнаружилось как раз там, за кустами, рядом с круглосуточно работавшим заводом. Это было длинное покосившееся строение барачного типа, крытое волнистым толем и с виду невинно-безалкогольное, особенно в такой час. Столы были расставлены рядами, как в фабричной столовой, и покрыты полосатой, сплошь облупленной клеенкой. На стенах красовались вспомогательные схемы и плакаты, выпускаемые организациями соцобеспечения, с призывами соблюдать правила техбезопасности, дабы машины и станки не отрезали вам пальцы, не вырвали волосы вместе с головой или не выпустили кишки. Несколько дезертиров трехсменки[25]подремывали или беседовали вполголоса перед пустыми рюмками, сдвинув стулья, поставив локти в крошки на столе. У входа трое португальцев играли в желтого гнома[26]. Гиббс и Жорж устроились за отдельным столиком в глубине зала, под рекламными стенными часами в виде чашки с двумя ложками, суповой и чайной, которые указывали время — четыре часа сорок минут. Они попросили джина, но его не оказалось, и им подали кальвадос и кофе.

— Я англичанин только по отцу, — объявил Гиббс. — С нашей родней — ну вы, наверно, знаете, фабриканты зубной пасты, это мои двоюродные братья, — мы не общаемся. Отец умер при моем рождении, только и успел сказать, что меня нужно назвать Фергюсоном — как его собственного отца, видите ли. Да, он именно так и назвал меня, а потом сразу умер, — повторил Гиббс с жестом, говорящим о покорности судьбе; видимо, в его глазах между этими двумя явлениями существовала явная и неумолимая связь. — А моя мать умерла только в прошлом году. Она была мексиканкой, хотя по мне и не видно, правда? Ну ровно ничего мексиканского. Потому что, знаете ли…