Книга Темная материя - Юли Цее

Солнце зашло; в воздухе Себастьян давно уже не чует следов живого Лиама. Ничто больше не разуверяет Себастьяна, что это ожидание не выльется для него в пожизненное неусыпное бдение в роли надгробного плакальщика. У него растет борода. Растут ногти и волосы. Долгое время стоит темнота, затем понемногу светает.

На следующий день к полудню в животе перестает бурчать. Израсходовав свои запасы сахара и белка, организм начинает использовать жировые отложения. В какой-то момент боль в спине сделалась нестерпимой и затем прекратилась. С этого часа Себастьян уже не сидит на диване, а сливается с ним. Его тело размывается по краям, становится неотъемлемой принадлежностью комнаты, которая как часть принадлежит дому, стоящему в городе, закрепившемуся в сетке улиц, рельсовых линий, водных и воздушных путей, опоясывающих Землю, которая вращается вокруг Солнца, находящегося в Млечном Пути, и так далее. Состояние между явью и сном иногда прерывается моментами просветления, когда он сознает, что, как ни обернется будущее, он никогда уже не будет тем человеком, каким себя знал до сих пор. Что он никогда не сможет вернуться к тому, что прежде составляло его жизнь.

Звонок телефона поражает с силой апоплексического удара. Тело корчится, по левой руке пробегает судорога. Сперва Себастьян роняет аппарат со стола, затем прижимает к уху так, словно хочет приставить его непосредственно к мозгу. Он вступает в диалог, смысл которого доходит до него лишь задним числом. Майка опять говорила про горы, ветер и хорошую погоду и спрашивала, все ли у него в порядке. Запинающуюся речь Себастьяна она списала на то, что он совсем одичал один, как в пустыне, наедине с физическими теориями. Ей было некогда долго разговаривать, ее уже ждут к ужину. Себастьян тоже сказал, что не хотел бы долго разговаривать, а то как раз собьется с важной мысли.

Положив телефон на стол, он посмотрел на него, дрожа от злости. Не тот звонок в сто раз усугубил беду от отсутствия нужного. Волнение сгоняет Себастьяна с дивана и заставляет метаться по квартире. Снова зачесались плечи, да так настойчиво, что гул в голове, как в насмешку, усилился во сто крат пуще прежнего. Себастьян рывком вытаскивает ящики из секретера и швыряет их на пол, пока наконец не находит свой перочинный нож. Тупой стороной лезвия он скребет распухшие укусы; расцарапав себя до крови, чувствует облегчение. С размаху он вонзает нож в ручку кресла. Он колотит кулаками по дверным косякам, пинает и опрокидывает стулья. Журналы летают по воздуху, как вспугнутые птицы. Ваза грохается о стену, там растекается мокрое пятно в форме ладони с растопыренными пальцами. Себастьян бьется лбом об это пятно, пока вся комната не исчезает в монотонном гудении. В какой-то момент он оказывается на балконе и дышит, хватая ртом воздух; руками он крепко сжимает перила, как будто цепляясь за леерное ограждение корабля, который с захватывающей дух скоростью мчится навстречу следующей ночи. Когда на цветочный ящик садится голубь, Себастьян набрасывается на него с криком:

— Летающая крыса, скотина всеядная! Где Лиам?

Кончиками пальцев выкинутой вперед руки он успевает мазнуть по хвостовым перьям, прежде чем испуганная птица, бросившись прочь с балкона, камнем падает вниз. Показывать человека, занятого ожиданием, — дело небезопасное.

7

У же после второго гудка Оскар берет трубку:

— Забудь думать об этом, Жан!

— Кто такой Жан?

— Себастьян! — Этот Жан, кем бы он ни был, наверно обрадовался бы, услышав, как облегченно рассмеялся Оскар. — Я уже который день жду, что ты позвонишь.

Последовала пауза. В наступившем молчании чувствуется, что Оскар продолжает улыбаться. Скрипнул диван. Себастьян мысленно так и видит, как Оскар, в черных брюках и белой рубашке, которая ему так к лицу, с удовольствием потягивается, распрямив длинные ноги. Наверное, только что вернулся домой. Когда-то он сказал Себастьяну, что ночью в этом городе можно выуживать людей, как форелей из переполненного рыбного садка.

Себастьян же сидит за обеденным столом, низко согнувшись, на том самом месте, на котором недавно сидел, когда они в последний раз всей семьей ужинали с Оскаром. Он засучил рукава, все руки у него покрыты засохшей кровью. Надетый на нем костюм из светлой материи тоже весь заляпан. При каждом движении он ощущает запах, который от него исходит. Потливый запах страха, бессонницы и вонь ожидания, про которое он уже и сам не мог бы сказать, сколько дней оно продолжается.

— Который сейчас час?

Улыбка Оскара вновь сменяется смехом.

— Ты звонишь, чтобы спросить у меня время? Три часа ночи.

— Господи, — говорит Себастьян, — скоро начнет светать.

— У тебя странно звучит голос. Словно до тебя тысячи световых лет и ты уже тысячу лет как умер.

— Довольно точное описание.

Есть особенная тональность, мелодия с глубинными вибрирующими оттенками, которая звучит, когда между Оскаром и Себастьяном идет спокойная беседа. Гармоническое созвучие их голосов создает особое, отдельное от остального мира, пространство, ради которого Себастьян иногда, собираясь набрать служебный номер Оскара, прикрывает дверь, ведущую в прихожую его институтского кабинета. Тогда он спрашивает, как у Оскара прошел этот день, как подвигается его работа, какая нынче в Швейцарии погода. Вот и сейчас его охватило желание порасспрашивать Оскара, поинтересоваться, как он провел эту ночь, и послушать, кого ему довелось повстречать и что он делал. Убаюканный знакомыми звуками, он потом повесил бы трубку и снова безвольно погрузился бы в Ничто, спасаясь от которого надумал позвонить другу.

— Почему ты ждешь, что я тебе позвоню?

— Жду, чтобы ты рассказал мне, как покончил с баснями о параллельных мирах.

Про «Циркумполяр» Себастьян уже и думать забыл. Задним числом тогдашние переживания кажутся ему такими ничтожными, что он чувствует, как жаркая волна заливает ему лоб и щеки.

— Тут речь о другом, — отвечает он торопливо. — Я убил человека.

— Вот так? — говорит Оскар.

Себастьян молчит. Это равнодушное «вот так» — преступление, почти равное его собственному, и в то же время оно — драгоценный дар. Это крохотное, но острое как бритва оружие, которое он впредь, когда нужно, может выставить против взбунтовавшейся совести. Разумеется, он мог бы и сам догадаться. Оскар не тот человек, чтобы становиться в позу и потрясать кулаками. Он не схватится за голову и не начнет рвать на себе волосы. Его сдержанное спокойствие не напускная поза, за которой скрывалась бы трусливая душонка. Эта сдержанность — гранитного качества и до известной черты почти беспредельна. Эта черта проходит ровно там, где начинается миропонимание Себастьяна. Как всегда, Оскар и в этом верен тому, за что Себастьян его больше всего ненавидит и за что он сейчас ему бесконечно благодарен, он — фаталист.

— Даббелинг? — произносит наконец Оскар.

— Откуда ты знаешь?

— Его портрет сейчас во всех газетах. Металлический трос меня встревожил. Помнишь, Лиам про нацистов в открытой легковушке?