Книга Глоток перед битвой - Деннис Лихэйн

Струи обжигающе-горячей воды хлестали меня по затылку, барабанили по темени. Я все же до известной степени католик, пусть и неважный, а потому мои реакции на боль и вину связаны со словами «добела раскаленный», «пекло», «геенна огненная». В моей доморощенной теологии жар равносилен спасению души.

Под душем я стоял минут двадцать, потом медленно вытерся, по-прежнему ощущая в ноздрях и во рту кисловатый запах крови и горький вкус пороховой гари. Где-то здесь, в облаке пара, твердил я себе, таится ответ, облегчение, возможность свернуть за угол и навсегда избавиться от всего случившегося. Но пар улетучился, а мне ничего не осталось, кроме собственной ванной и явственного запаха жареного.

Обвернувшись полотенцем, я вышел на кухню, где обнаружил Энджи, которая доводила отбивную на сковороде до угольной черноты. Энджи, надо отдать ей справедливость, принимается за стряпню не чаще чем раз в четыре года, и успех ей не сопутствует. Будь на то ее воля, она бы вообще не подходила к плите и сделала бы свою кухню местом, где едят, но не готовят.

Бессознательным движением поддернув полотенце так, чтобы оно закрывало мою медузу на животе, я подошел к Энджи и из-за ее спины потянулся к плите, чтобы выключить конфорку. Энджи повернулась ко мне лицом, оказавшись, таким образом, в моих объятиях. То, что я сделал шаг в сторону и стал проверять, какой еще урон нанесен моей плите, с исчерпывающей полнотой показывает, в сколь угнетенном состоянии духа я пребывал.

— Что я сделала не так? — осведомилась Энджи.

— Первая ошибка заключалась в том, что ты вообще включила плиту.

Она дала мне легкий подзатыльник:

— Ладно же. Попросишь меня еще когда-нибудь сготовить тебе.

— А еще говорят, что это только Рождество бывает раз в году, — сказал я и, обернувшись от плиты, поймал на себе ее взгляд. Она смотрела на меня, как смотрят на ребенка, идущего по бортику бассейна. — Но я благодарен тебе за твой порыв. Нет, серьезно — спасибо.

Передернув плечами, она продолжала смотреть на меня своими карамельными глазами — теплыми и чуть влажными, а потом вдруг сказала:

— Обними меня, Патрик.

В ней было все, что случалось в моей жизни хорошего, — первый весенний дождь, и субботний день в десять лет от роду, и ранние летние вечера на берегу моря, когда песок уже остыл, а волны обретают цвет виски. У нее были сильные руки, у нее было крепкое и податливое тело, и сердце ее колотилось у моей голой груди. Я ощущал запах ее шампуня и чувствовал у себя под подбородком ее пушистый затылок.

Я отстранился первым, промямлив:

— Ну…

— Гну… — засмеялась она. — Ты еще весь мокрый, Юз. И моя рубашка теперь тоже мокрая, — и тоже сделала шаг назад.

— Когда принимаешь душ, это случается.

Она отступила еще дальше и опустила голову:

— На автоответчике — мильон сообщений… А я… — Она обошла меня, взяла с плиты сковороду с отбивной и понесла ее к мусорному ведру. — А я… как не умела готовить, так и не научилась.

— Энджи, — сказал я.

Она все еще стояла спиной ко мне.

— Сегодня утром тебя чудом не убили.

— Энджи… — повторил я.

— Мне очень жалко Дженну, но ты чуть было не погиб. А если… — Она осеклась, и я слышал, как она глубоко вдохнула воздух, чтобы справиться с собой. — А если бы это случилось… мне вряд ли удалось бы… сохранить — как это говорится? — душевное равновесие, будь оно проклято… Мне даже думать об этом невыносимо… меня это, знаешь, сильно пристукнуло…

Я вдруг услышал голос Дженны в тот миг, когда я сказал ей, что вот Энджи мне, например, нужна: «В таком случае держите ее крепче». Сделав несколько шагов, я взял Энджи за плечи. Она откинула голову, так, что ее затылок уютно устроился прямо у меня под подбородком.

Казалось, что воздух в кухне стал невероятно плотным и неподвижным. Оба мы затаили дыхание — просто стояли, закрыв глаза, и ждали, когда уйдет страх.

А он не уходил.

Энджи отлепилась от меня и сказала:

— Ладно, надо, чтобы это осталось позади. Надо работать. Наш контракт ведь не расторгнут?

Я отпустил ее плечи:

— Нет, не расторгнут. Сейчас я переоденусь, и мы возьмемся за дело.

Я вышел и спустя несколько минут появился на кухне в балахонистой красной футболке и джинсах. Энджи повернулась ко мне, держа в руках тарелку:

— Особенно мне удались сегодня сэндвичи из магазина деликатесов.

— Надеюсь, ты не пробовала их разогреть или сдобрить чем-нибудь?

Она наградила меня красноречивым взглядом.

Я взял сэндвич, а Энджи уселась напротив и смотрела, как я ем. Сыр и ветчина, горчицы, пожалуй, многовато, но в целом неплохо.

— И кто же звонил? — спросил я.

— Из аппарата сенатора Малкерна — трижды. Из секретариата Джима Вернана. Ричи Колган — дважды. Двенадцать или тринадцать репортеров. И еще Бубба.

— Да? И что же он сказал?

— Тебе это и в самом деле интересно?

Обычно мне это безразлично, но сейчас я чувствовал себя совсем расклеенным и потому кивнул.

— Сказал, чтоб ты, когда в следующий раз соберешься на такое мероприятие, не забыл пригласить и его тоже.

Ох уж этот Бубба! Воевал бы он за Гитлера, Гитлер выиграл бы войну.

— Больше никто?

— Нет. Но помощники Малкерна были взбудоражены до крайности.

Я кивнул, продолжая жевать.

— Скажи-ка, ты намерен объяснить мне толком, во что мы вляпались, или так и будешь изображать из себя жвачное парнокопытное?

Я пожал плечами, откусил еще, но тут Энджи вырвала сэндвич у меня из рук.

— Кажется, меня подвергают репрессиям?

— Это детские игрушки по сравнению с тем, что будет, если не начнешь говорить.

— О-о-о, ты беспощадна, Энджи. Отдай сэндвич. Нет? Ну ладно. Но для рассказа нам потребуется спиртное.

Я налил виски в два стакана. Энджи пригубила и молча вылила свою порцию в раковину, потом достала из холодильника бутылку пива, откинулась на стуле и выжидательно выгнула бровь.

— Так вот, мы вляпались много выше головы.

— Это я уже поняла. А поконкретней?

— Никаких документов у Дженны не было. Малкерн мне наврал.

— Ты, кажется, это предвидел?

— Предвидел, но все же не до такой степени. Не знаю уж, что я себе воображал, но уж, по крайней мере, не это. — И я протянул Энджи фотографию Полсона в неглиже.

— Ну и что тут такого? — медленно проговорила она. — Снимку лет шесть-восемь, на нем запечатлен полуодетый Полсон. Зрелище не слишком привлекательное, но это уж не ново. За такое не убивают.