Книга Песни мертвых соловьев - Артем Мичурин

По интонации было ясно, что в дальнейших разъяснениях смысла нет.

– Этим, – взял Пантелеймон «НР-2», – наверное, плотничать. Этим, – повертел он в руках «АПБ», – мух гонять. А этим… – настоятель вынул из ножен обоюдоострый пятнадцатисантиметровый клинок с налипшей у гарды собачьей шерстью, взялся двумя пальцами за навершие литой алюминиевой рукояти и отпустил. Кинжал с глухим «тук» вошел в половицу на добрых три сантиметра. – Много ли можно делать такой почикушкой? Картошку чистить разве что. Или грудину пробить до хребта.

– Универсальный инструмент, – ответил я, не испытывая больше нужды в поддержании печального образа.

Настоятель вытащил нож из доски, поводил пальцами вдоль лезвия и со вздохом отложил в сторону.

– Теперь, братец, давай-ка начистоту. Но учти – повторного вранья не потерплю.

И я рассказал. Рассказал все. И о том, как ехал в оружейном ящике, и о том, как прикончил Баскака, о бегстве из Навашино, о собаках… Настоятель слушал очень внимательно, лишь изредка требуя уточнений. В конце моего рассказа он спросил:

– Кто заказчик?

– Не знаю, – честно ответил я.

– Кто тебя отправил?

– Этого не скажу.

Пантелеймон нахмурился и, подавшись вперед, доверительно прошептал:

– Сынок, тебя отправили на убой. Возврата не предусмотрено. Ты это понимаешь?

Он был прав. Теперь, находясь в относительной безопасности, трезво оценивая свои шансы выжить, я видел, насколько они мизерны. Не иначе Валет решил заработать моими стараниями в последний раз. Весьма прагматично. Послушный мальчик взрослеет. Рано или поздно он захочет жить своей жизнью, и прощай, доходы. Так почему бы не утилизировать парнишку сейчас, пока еще можно, за солидную компенсацию от заказчика?

– Понимаю. Но в моей работе свои принципы.

Настоятель, помолчав немного, кивнул, забрал разложенные на кровати «улики» и вышел за дверь.

В обители я провел почти месяц. Никто меня особо не пас, в передвижении почти не ограничивал, и даже платы за постой не требовал, что казалось совсем уж из ряда вон выходящим. Но все же посматривали в мою сторону искоса, на попытку завязать разговор отвечали в лучшем случае односложно, а чаще всего молчанием.

Неделю из этого месяца я провалялся в койке. Выздоровление шло не столь быстрыми темпами, как хотелось бы. Пока оставался неходячим, все пытался представить, как выглядит обитель. Из крохотного оконца было видно только небо, а звуки пил и топоров, не утихающие с шести утра и до позднего вечера, будоражили воображение: «Что же они там такое строят?» Вообще я слабо разбирался в церковной архитектуре. Единственными олицетворениями оной для меня были: громада Воскресенского собора в чистом районе Арзамаса да убогая деревянная часовенка с покосившимся крестом, недалеко от молокозавода. Здесь я ожидал увидеть нечто среднее. Из разъяснений Вари – единственного моего собеседника – выходило, что обитель – это не только храм, но и все, что вокруг. Ну да, собор и лацевские кварталы – обитель сытых людей. Часовенка и Поле – обитель грязных нищебродов. Вполне логично.

Однако то, что я увидел, впервые выбравшись из своей тесной кельи, производило впечатление, сильно отличное от ожидаемого. Единственное пришедшее на ум сравнение – база Потерянных, нутро которой я однажды мельком разглядел из-за приоткрытых ворот. Те же длинные бараки, правда, куда более опрятные, имеющие по два крыльца и полноценные окна; те же стены по периметру, но опять же более капитальные и высокие; мощные, обитые железом сторожевые башни с пулеметными гнездами – словом, все то же, но основательнее, хотя многое недостроено. Если в случае Потерянных речь шла об укрепленной базе, то здесь можно было говорить о настоящей крепости.

Деревьев из-за стен видно не было, значит, местность вокруг не лесистая, а основным строительным материалом тут являлись сосновые бревна и брус. Из чего я сделал вывод, что община либо охрененно богатая и покупает лес где-нибудь в Мухтолово, либо охрененно трудолюбивая и заготавливает его самостоятельно, за Окой, после чего прет сюда тридцать километров. Как выяснилось позже, верным оказалось второе предположение. Видно, не слишком преподобный Илья Муромец любит своих подопечных. Мог бы и поближе к реке место указать.

Единственная улица, если можно так назвать разделяющую дома грунтовку шириной в пять метров, шла от ворот к храму. На Воскресенский собор с его помпезными колоннами это приземистое сооружение совсем не походило. Впрочем, как и на часовенку у молокозавода – тоже. Было оно неказистым, но основательным, в здешней манере. По сути, храм представлял собой огромную двухэтажную избу с двумя прирубленными по бокам клетями. Все это дело покрывала раздельная двускатная крыша из дранки и венчала единственная маковка. Нижний этаж, судя по окнам, значительно превосходил верхний размерами, раза так в два. К одной из клетей было пристроено высоченное крыльцо.

Взрослого народу в крепости, по моим наблюдениям, набралось сотни полторы, а то и меньше. При этом ребятни по улицам носилось – хоть отбавляй, а многие бабы ждали приплода. Практически все мужчины, за редким исключением, постоянно имели при себе оружие. Даже полуголые машущие топорами и фуганками плотники готовы были немедленно принять бой. Рядом с любой стройкой стояла аккуратно сложенная пирамида, число стволов в которой соответствовало числу работяг. И, что сразу бросилось в глаза, все оружие было автоматическим. Сколько ни искал, так и не увидел хоть одного «СКС». Сплошь разномастные «АК», «РПК», «ПК» и даже «АЕК–971» с «АН–94». Причем многие экземпляры щеголяли весьма недурственной гравировкой на металлических частях и не менее художественной резьбой на деревянных, а кое-где и полиамид пестрел узорами.

Раньше мне уже доводилось встречаться с различными украшательствами. В основном это была бездарная самодеятельность, уродующая прекрасный в своей лаконичности облик оружия. Вот довоенные мастера – те знали свое дело. Однажды, помню, приволок с обнесенной хаты «ИЖ–54». Ружьишко-то простенькое, но какая отделка! Любо-дорого посмотреть. Видимо, индивидуальный заказ. Серийные, пятьдесят четвертые, отделывались грубовато, а у самых дешевых и без того убогая гравировка на колодке заменялась штамповкой. Здесь же чувствовалась рука настоящего художника. Резьба на ложе и прикладе, изображающая сцены волчьей охоты, даже будучи слегка подпорченной, производила сильное впечатление. Я хоть и противник всяческих изъебств на тему «не как у всех», до сих пор с удовольствием вспоминаю тот «ижак».

Здешние «украшения» по своим художественным достоинствам на произведения искусства, конечно, не тянули, но и бездарными назвать их язык не поворачивался. Тем более что они выполняли скорее ритуальную, нежели эстетическую функцию. Уж больно много там было крестообразных узоров и стилизованных текстов. О чем в них говорилось, я не понимал, да и не особо разберешь издали, а в руки оружие мне давать отказывались категорически. И вовсе не из опасений, что пальну. Расспросив Варю, я выяснил, что тамошние фанатики питают болезненную привязанность к своим стволам. До того болезненную, что едва не дрочат на них. Впрочем, последнему обстоятельству я бы и не удивился. Особенно после того, как проведал, что каждому автомату, пулемету здесь на полном серьезе дают имя. Черт, так и вижу бородатого святошу, нежно поглаживающего шомполом канал автоматного ствола и шепчущего с придыханием в окно выброса гильз: «Да, Люся, да, милая». Ясно, что при подобном раскладе лапать свои дражайшие волыны чужаку никто не даст. Это я еще могу понять. Но делать из железки предмет культа… Хотя молятся же крашеным доскам…