Книга Дело закрыто - Патриция Вентворт

Не обращая внимания на внезапно участившееся сердцебиение, Хилари холодно, бесстрастно и всесторонне обдумала этот вопрос, придя в итоге к выводу, что решительно ничто не мешает ей обратиться за советом к Генри. Ей непременно нужно было с кем-нибудь поговорить. С Марион этого сделать было нельзя, значит, оставался Генри. Она будет вести себя очень спокойно и подчеркнуто дружелюбно. Ей смутно припоминалось, что в последнюю встречу она была красной от ярости, топала на Генри ногами и едва не сорвалась на крик, но исключительно потому, что он все говорил и говорил, не давая ей ввернуть и словечка. Тем приятнее было сознавать, что сегодня ей ничего подобного не грозило. Она будет держаться с достоинством и самообладанием, с ледяной вежливостью и несокрушимым спокойствием.

Она вышла из автобуса и пошла дальше пешком. Получасом раньше она была уверена, что никогда больше не УВИДИТ Генри, и — надо же! — направлялась теперь на встречу с ним. Она взглянула на часы. Половина первого. А что, если Генри как раз вышел на ленч? Ну что же… «Тогда мы просто встретимся как-нибудь в другой раз». На сердце у нее тут же стало так тяжело, словно огромный грузовик вывалил туда полный кузов кирпичей. Оказывается, куда проще было перенести мысль, что она вообще никогда больше не увидит Генри, чем опасение, что она не увидит его именно сейчас, когда уже твердо на это решилась. «О нет! Ну пожалуйста! Пожалуйста. Пусть он будет на месте!»

Она повернула за угол и остановилась, отделенная грохочущим потоком Фулхэм-роуд от магазина Генри или, точнее, магазина, который ему завещал крестный, а Генри так до сих пор и не решил, нужен он ему или нет. При виде магазина сердце Хилари дрогнуло, потому что в квартире над ним они с Генри собирались жить после свадьбы. Фулхэм-роуд мало походило на сады Эдема, но так уж устроено человеческое сердце, что ему жизнь не в жизнь без романтики, и когда Генри, поцеловав Хилари, спросил, может ли она быть счастлива в комнатке над магазином, и Хилари, поцеловав Генри, ответила, что еще как, Фулхэм-роуд из оживленного шумного шоссе мигом превратилось в границы их личного рая.

На всякий случай Хилари напомнила себе, что она совершенно спокойна и абсолютно невозмутима. Она перешла дорогу, прочла вывеску: «Генри Эвстатиус. Антиквариат» и остановилась, глядя в окно. Точнее, ей пришлось остановиться, потому что с коленями творилось нечто странное. Им, казалось, забыли сообщить, что Хилари совершенно спокойна. Они дрожали, а очень трудно казаться уравновешенной и невозмутимой, когда у тебя дрожат колени. Вглядываясь в окно, она очень скоро обнаружила, что не видит больше ферейновского коврика, который они собирались постелить в столовой. Раньше он висел на левой стене, и они всегда веселились, глядя на него, потому что однажды Генри сказал, что, если кто-нибудь захочет его купить, он заломит за него тысячу фунтов, а она сказала, что у него наглости не хватит. В сердце немедленно что-то заныло. Коврик исчез. Это был коврик из их будущей столовой, и теперь он исчез. Генри продал его в рабство, чтобы его топтали какие-то совершенно чужие люди, и Хилари тут же почувствовала себя одинокой, ограбленной и бездомной. Это был ее обеденный коврик, и Генри его украл.

Она впервые по-настоящему поверила, что между ними все кончено. Зайти теперь в лавку и увидеть Генри, сохраняя при этом спокойствие и достоинство, было решительно невозможно. Так же невозможно, однако, было и отступить. И вот, пока она стояла так, разглядывая в окно инкрустированный шахматный столик с красными и белыми фигурками, бюро в стиле эпохи королевы Анны и набор испанских стульев с высокими спинками, в дальнем углу открылась дверь, скрытая кожаной ширмой с тиснением и позолотой, и из-за нее появился Генри с покупателем.

Хилари хотела тут же сбежать, но ноги ее не послушались. И, поскольку на Генри она смотреть не решалась, ей пришлось разглядывать его спутника. Рядом с Генри он казался почти коротышкой, каким в действительности не являлся. Он был среднего роста, худой и бледный, с неправильными чертами лица, зеленовато-карими глазами и недопустимо длинными рыжими волосами. У него был мягкий воротничок и какой-то немыслимый галстук, больше напоминавший обвислую бабочку. Глядя на костюм, невозможно было избавиться от ощущения, что и с ним что-то далеко не в порядке. Костюм был синевато-серый, а галстук — лиловый. Хилари еще подумала, что впервые в жизни видит человека с лиловым галстуком. В сочетании с рыжими волосами это выглядело кошмарно, и еще хуже — с носовым платком, подобранным в тон галстуку, и носками, подобранными в тон платку. Хилари посмотрела на него лишь затем, чтобы не смотреть на Генри, но и одного взгляда оказалось достаточно, чтобы узнать Берти Эвертона. Она видела его лишь однажды, в суде, но Берти принадлежал к числу людей, которых не так-то просто забыть. Вряд ли кто-нибудь еще в целом мире мог похвастаться такой шевелюрой.

Когда они вошли в магазин, Генри что-то ему объяснял. Потом он указал на высокий белый с голубым кувшин, и оба повернулись. Хилари заставила себя не отводить взгляда, и он, соскользнув с Берти Эвертона, остановился на Генри. Генри очень оживленно что-то рассказывал. Не иначе разглагольствовал, решила Хилари. Но выглядел он при этом каким-то бледным — бледнее даже, чем когда Хилари видела его в последний раз, не считая, конечно, вчерашнего мимолетного столкновения на вокзале. Правда, когда она по-настоящему видела его в последний раз, они ссорились, а румянец и ссора, как известно, идут рука об руку. Как бы там ни было, с тех пор Генри значительно побледнел. Он был угрюм и невесел, но упрямо объяснял что-то Берти Эвертону. Хилари тут же пришло в голову, что, если речь идет о фарфоре, Берти знает о нем Уж как минимум в тысячу раз больше. Похоже, Генри напрочь забыл, что имеет дело с коллекционером. При мысли, что очень скоро он неизбежно запутается в трех соснах и выдаст себя с головой, она даже испытала некоторое злорадство, но тут же с горечью сообразила, что близящийся позор Генри не доставит ей ровно никакого удовольствия. Ее ноги отклеились от тротуара, и, прежде чем она успела сообразить, что происходит, Хилари толкнула стеклянную дверь и вошла в лавку.

Генри, стоявший к ней спиной, не оглянулся, поскольку был очень занят, цитируя лучший, с его точки зрения, отрывок из книг крестного по керамике, который он с превеликим трудом запомнил. Отрывок и в самом деле был замечательный и способен был произвести самое выгодное впечатление на кого угодно, кроме специалиста, который запросто мог опознать его и заподозрить, что он выучен наизусть.

Внимательно все выслушав, Берти Эвертон сказал: «О да!» — и сделал шаг к двери. В результате Генри повернулся, увидел Хилари и с почти неприличной поспешностью вытолкал Берти на улицу. Молодой человек прикрыл свою рыжую шевелюру мягкой черной шляпой, оглянулся разок на девушку, совершенно, казалось, пораженную красотой и впрямь недурного шахматного столика, и скрылся из виду.

Генри длинными скользящими шагами приблизился к другому концу столика. «Хилари!» — воскликнул он громким, но не очень твердым голосом, из-за чего Хилари уронила белую королеву и, сделав шаг назад, едва не опрокинула большие напольные часы. Последовала пауза.

Волнение по-разному действует на людей. Генри, например, оно заставило изо всех сил нахмуриться и упереть в Хилари тяжелый немигающий взгляд, которого та решительно не могла вынести, чувствуя, что стоит ей поднять глаза, и она либо расплачется, либо начнет смеяться, а ни того, ни другого она делать не собиралась. Она собиралась быть спокойной, сдержанной, отстраненной и прохладно-вежливой. Она собиралась проявить все свое хладнокровие, такт и выдержку. И начала с того, что уронила белую королеву и едва не опрокинула напольные часы. И самое скверное, любой — абсолютно любой, кто проходил сейчас по Фулхэм-роуд, — мог заглянуть в окно и все это увидеть. На ее щеках бушевал самый настоящий пожар, и она чувствовала, что, если в ближайшие пять секунд Генри не прекратит эту немую сцену, что-нибудь сделает она, хотя и совершенно еще неизвестно что.