Книга Давай поженимся - Джон Апдайк

– Извини, – сказала она.

– Столь сладостная боль, как принято говорить.

У него был на все ответ. Не желая подвергать себя испытанию, она, чтобы не смотреть ему в глаза, стала изучать его губы. Нижняя губа как-то жалобно, по стариковски отвисла, и сейчас, после любви, обе губы были смочены слюной.

– Это так на меня непохоже, – сказала она. Почти не разжимая губ, он произнес:

– Это – часть игры. Любовницы кусаются. Жены – никогда.

– Не смей. – Она чуть сдвинулась, чтобы не так чувствовать тяжесть его тела. – Не зубоскаль

Его дыхание, отдававшее перегаром виски, – хотя он вошел через кухонную дверь в полдень и они сразу легли в постель, – было все еще неровным, прерывистым.

– Ни черта я не зубоскалю, – сказал он. – Я просто пьян. И выжат как лимон.

Опустив глаза, она увидела линию слияния их тел, свои груди, прижатые к его волосатой груди, отчего он всегда казался ей неуклюжим мохнатым медведем. По сравнению с ним Джерри был гладкий, как змея.

Словно провидя ее мысли, Ричард спросил:

– Я тебе кажусь чокнутым?

– Я и сама себе кажусь такой.

– Почему ты меня впустила, Руфи-детка?

– Потому что ты попросил.

– А никто раньше не просил?

– Во всяком случае, я этого не замечала.

Ричард глубоко вобрал в себя воздух, рывком оторвался от ее груди; она с грустью почувствовала, как он уходит из ее жизни, отступает в перспективу.

– Просто не понимаю, – сказал он, – почему вы с Джерри не работаете в постели. Очень ты лихо все умеешь.

Она сжала его коленями и принялась качать – туда, сюда, чуть нетерпеливо, точно ребенка, который не желает засыпать. Зря он упомянул про Джерри: это грозит все испортить. Дом затрясся, и через мгновение, взрывая звуковой барьер, над ними, в безграничной синеве за окном, пронесся реактивный самолет. На другом конце дома захныкал в своей кроватке Джоффри. Ричарду пора уходить, но пока он здесь, надо его использовать. Надо учиться.

– Так принято говорить? – спросила она. – “Лихо умеешь”? – В ее устах это прозвучало до того странно, что Руфь покраснела, хотя и лежала совсем голая.

Ричард посмотрел на нее сверху вниз; своей пухлой, казалось, бескостной рукой он провел по ее волосам, зрячий глаз его словно впивал ее лицо, на котором читался испуг. Она заставила себя посмотреть ему в глаза – уж это-то она может для него сделать.

– Никто, значит, никогда не говорил тебе, – сказал он, поглаживая ее, – какая ты пикантная штучка.

Таким уж он сам себе виделся: учитель, учитель житейской мудрости, В ту весну и лето 1961 года они встречались в основном чтоб поболтать, а не затем, чтобы лечь в постель. Зная, с каким презрением Джерри относится к Ричарду и как гордится самим собой, Руфь понимала, что изменяет мужу не тогда, когда отдается другому, ибо ей решать, кому дарить свое тело, а когда рассказывает о тайном страхе, который снедает Джерри и которым он делится только с ней.

– Он говорит, что видит всюду смерть – в газетах, в траве. Он смотрит на детей и говорит, что они высасывают из него жизнь. Говорит, что их слишком много.

– А он когда-нибудь ходил к психиатру? – Ричард зацепил палочками кусочек водяного ореха и отправил в рот. Они сидели в китайском ресторане ярким июльским днем. Занавески на окнах были задернуты, отчего казалось, что за окном не полдень, а янтарный вечер.

– Он презирает психиатрию. Из себя выходит, стоит мне намекнуть, что у него со здоровьем не все в порядке. Когда я говорю, что не боюсь смерти, он называет меня духовно неполноценной. Говорит, я не боюсь, потому что лишена воображения. Под этим он, видимо, подразумевает, что у меня нет души.

Ричард, потягивая мартини – третий по счету, – почесал костяшкой пальца нос.

– Вот уж никогда не думал, что этот малый до такой степени псих. Я бы попросту списал его как депрессивного маньяка, если бы не эти мысли о смерти, – тут уж пахнет психопатией. А на его работе это не отражается?

– Он говорит, что по-прежнему в состоянии работать, хотя у него уходит на это в два раза больше времени, чем раньше. Он ведь сейчас, главным образом, ходит по совещаниям да поставляет идеи, а осуществляют их другие. Он уже не рисует дома, а мне жаль. Даже в ту пору, когда все его работы возвращали нам по почте, приятно было видеть его за делом. Он всегда рисовал под радио – говорил, это помогает ему наносить краску.

– Но Эла Каппа из него все-таки не вышло.

– Он никогда к этому и не стремился.

– Мне нравится твоя лояльность, – сказал Ричард: в тоне его звучала непоколебимая самовлюбленность – черта, характерная для обоих Матиасов.

У Руфи перехватило дыхание, и она уставилась в тарелку: она ведь была так далека от мысли, что совершает страшную ошибку.

– Лояльности тут маловато, – сказала она. – У меня сейчас такое чувство, будто мы с тобой проникли в его мозг и сделали его еще хуже. Он говорит – я отсутствую.

– Где отсутствуешь?

– Меня нет. Нигде. Нет с ним. Ну, ты понимаешь.

– То есть ты чувствуешь себя теперь моей, а не его?

Ей не хотелось показывать Ричарду, сколь неприятна ей эта мысль, да и сама терминология. Она сказала:

– Я не уверена, что я вообще чья-либо. Возможно, в этом моя беда.

Крупинка риса прилипла к его нижней губе, точно окурок.

– Попытайся объяснить, – сказал он, – что это за ерунда насчет твоего отсутствия. Ты хочешь сказать – в постели?

– Я стала лучше в постели. Благодаря тебе. Но, похоже, это не имеет для него значения. Прошлой ночью, после всего, он разбудил меня около трех и спросил, почему я его не люблю. Оказалось, он бродил по дому, читал Библию и смотрел всякие страсти по телевидению. У него бывают такие приступы, когда ему трудно дышать лежа. У тебя рисинка на губе.

Он смахнул ее нарочито подчеркнутым жестом, показавшимся Руфи комичным.

– И давно у него эти неприятности с дыханием? – спросил он.

– Это появилось еще до того, как у нас с тобой началось. Но лучше ему не стало. Я почему-то думала, что станет. Не спрашивай – почему.

– Так. Значит, я спал с тобой, чтобы избавить Джерри от астмы. – Саркастический смех у Ричарда звучал не очень убедительно.

– Не передергивай, пожалуйста.

– Я и не передергиваю. Ведь совершенно ясно, на что ты намекаешь. Ты намекаешь, что я для тебя – эдакий козел отпущения. Не извиняйся. Все эти годы я был козлом отпущения для Салли. Что ж, теперь могу сыграть эту роль и для тебя.

Он молил ее сказать, что она его любит. А она не могла заставить себя произнести эти слова. Она всегда знала, что у них с Ричардом нет будущего, но только сейчас поняла, сколь кратковременно их настоящее. Его голова в янтарном свете казалась огромной – неестественная, непропорциональная голова, надетая поверх настоящей, из которой глухо, словно из бочки, вылетали слова.