Книга Эммаус - Алессандро Барикко

Потом он, видимо, заметил, что мне неловко слушать исповедь такого рода, и умолк. Действительно, сексуальная жизнь наших родителей — одна из немногих тем, которых мы предпочитаем не касаться. Нам нравится думать, что этой жизни у них нет и никогда не было. Мы искренне недоумеваем, какое место ей отвести в нашей системе координат, принимая во внимание тот факт, что они произвели нас на свет. В общем, он стал рассказывать об их первых годах после свадьбы, о том, как много они тогда смеялись. Я уже не так внимательно его слушал. В сущности, подобные истории всегда схожи: у всех нас родители в молодости были счастливы. Я больше интересовался тем, когда все это прекратилось и пришла беда, скрываемая рамками приличия, — та, которую мы застали. Видимо, я хотел понять, почему в какой-то момент его настигла болезнь. Но об этом он не говорил. Или, может, говорил, но очень туманно. Я снова стал прислушиваться к его словам, когда он ровным голосом сообщил мне, что жена его очень изменилась со дня смерти Луки: очевидно, она обвиняла мужа в случившемся и не могла его простить.

— Она меня держит в черном теле, — добавил он. — Иногда возвращаюсь домой, а она даже ужин не приготовила. Начинаю привыкать к консервам. К замороженным полуфабрикатам. Замороженный минестроне не так уж плох, рекомендую, — заметил он.

Он строил из себя эдакого доброго малого.

В какой-то момент он остановился, выставил вперед ногу, положил на нее портфель, открыл его.

— Я подумал, что надо отдать их тебе, — проговорил он. И вынул из портфеля какие-то бумаги. — По-моему, это песни, которые написал Лука, мы нашли их среди его вещей. Уверен, он бы хотел оставить их тебе.

Это действительно оказались песни. Или стихи, но скорее все же песни: в некоторых местах рядом с текстом были обозначены аккорды. А вот мелодию Лука унес с собой навсегда.

— Спасибо, — произнес я.

— За что?

Мы подошли к моему дому, оставалось только распрощаться. Однако у меня было странное впечатление, что мы так толком и не поговорили. И тогда, прежде чем сказать ему «до свидания», я спросил:

— Можно задать вам вопрос?

— Конечно, — ответил он.

В тот момент он чувствовал себя вполне уверенно.

— Однажды Лука рассказал мне, что дома во время ужина вы иной раз встаете из-за стола и выходите на балкон. По его словам, вы стоите там, опираясь на перила, и смотрите вниз. Это правда?

Он взглянул на меня с некоторым изумлением.

— Может быть, — ответил он. — Да, вполне вероятно.

— Во время ужина, — повторил я.

Он продолжал смотреть на меня изумленно.

— Да, возможно, такое случалось. А что?

— Мне хотелось бы выяснить: когда вы стоите там и смотрите вниз — не приходит ли вам иногда в голову мысль броситься вниз? То есть покончить с собой таким способом.

Невероятно, но он улыбнулся. И развел руками. Некоторое время он старался подобрать слова.

— Просто я отдыхаю душой, глядя вниз с высоты, — пояснил он. — Я с детства так делаю. Мы жили на четвертом этаже, и я часами стоял у окна, наблюдая за проезжавшими машинами: как они останавливаются на светофоре, а потом трогаются с места. Не знаю почему. Мне просто это нравится. Такая детская игра.

Он произнес все это приятным голосом, и на лице его промелькнуло незнакомое выражение — словно у ребенка, каким он был много-много лет назад.

— Как тебе такое могло прийти в голову? — спросил он ласково. Он — и вдруг ласково.

— Да так, не обращайте внимания.

Я подумал, что если во всей этой истории есть правда, он ее не знает. Подумал, что мы никогда не сумеем что-либо по-настоящему понять. Ни наших родителей, ни наших детей — а может, вообще понять что-либо в этой жизни На прощанье он обнял меня, при этом его портфель стукнул меня по спине. Я замер. Тогда он отступил на шаг и протянул мне руку.

Я подражал поступкам того крестьянина, что возвращается после града на поле, но мне не хватало его мудрости, его наметанного глаза, которым он смотрит на небеса, понимая, довольны ли они или рассержены.

Прошло какое-то время — точно не помню сколько, — и в газетах сообщили, что на рассвете за городом обнаружили тело трансвестита, наспех захороненное на речной отмели. Его застрелили из пистолета в затылок. Смерть наступила двое суток назад. У трансвестита были имя и фамилия, автор статьи их назвал. Но там также говорилось, что чаще сто звали Сильви — в честь Сильви Вартан.

Эта новость поразила нас, поскольку мы его знали.

Трудно вспомнить, когда именно это случилось, но с некоторых пор мы стали по ночам крутиться около проституток, бесшумно подъезжая к ним на велосипедах. Поначалу мы заглядывались на этих ярких женщин, возвращаясь домой из церкви или с собрания. Потом стали нарочно задерживаться, дожидаясь часа, когда они появятся на углах улиц. Иногда мы гуляем поблизости от них до тех пор, пока они не исчезнут вместе с угасающими огнями города. Мы не можем объяснить, что именно нас в них привлекает, и, разумеется, нам и в голову не придет платить им: ни у одного из нас нет на это денег. Так что нами движет вовсе не намерение переспать с ними; мы любим тихонько подобраться к ним поближе и, очутившись на расстоянии нескольких метров, привстать на педалях и проехать мимо, поднявшись повыше и набирая скорость под жужжание колес. Все это мы проделываем не остерегаясь, уверенные в том, что нас никто не видит: мы как бы существуем в параллельном мире, которого сами не понимаем. Иногда мы проходим там же днем — и едва узнаем этих женщин. Ночью город совсем другой.

Так вот, мы проезжаем мимо них, часто даже не оглядываясь. Однако можем и обернуться, чтобы с другой стороны улицы, издалека, посмотреть на них — на их бедра, грудь, на их высокие сапоги.

Они нам это позволяют. Мы как ночные мотыльки. Появляемся и исчезаем.

Но однажды Бобби остановился прямо перед одной из них, коснулся ногой земли.

— Поцелуешь меня? — спросил он в свойственной ему нагловатой манере.

Проститутка рассмеялась. Она была ровесницей наших матерей — а это совсем иное мироощущение. С тех пор мы осмелели. Впрочем, мы с Лукой — нет, мы продолжали вести себя по-прежнему. А вот Бобби — да. И Святоша тоже, причем как-то по-особенному, как он один умеет — и так, словно уже давно к этому готовился. Ребята стали заговаривать с женщинами, но коротко, чтобы не отпугивать клиентов. А тем, которые нам особенно нравились, мы исхитрялись иной раз приносить пиво. Или сладости. Особенно двум, которые работают на одном и том же углу, на слабо освещенном бульваре. Они отнеслись к нам дружелюбно. Они первые и привели нас к себе домой. Потом мы побывали и у других. Может, им скучно в те ночи, когда нет работы, — и тогда они приглашают нас к себе. В свои маленькие квартирки без имен над дверными звонками.

У них дома невероятного вида лампы и всегда играет радио: его слышно еще до того, как мы входим, когда они вставляют ключ в замочную скважину. Мы поднимаемся по лестнице, потому что в лифте можно ненароком столкнуться с соседями, а потом долго ждем на лестничной площадке, и именно в этот момент нас охватывает страх — а вдруг нас здесь увидят. Может, поэтому эти женщины часто мешкают и долго ищут ключи в сумочке, дразня нас. По лестнице мы поднимаемся, заблаговременно снимая туфли или сапоги, чтобы не шуметь.