Книга Вадбольский - Юрий Никитин

меня понимает, что мне подойдет больше.

Иван покрутил один из мечей, вращая кистью, сказал со вздохом:

— Вот этот… Он такой, неброский. Сразу видно, хозяин не задира.

— Сколько с меня? — спросил я. — И вон тот нож. Нет, ножны можно поскромнее.

— Пятьдесят пять рублей, — сказал хозяин. — Включая нож.

Иван накинул мне через плечо тонкую перевязь, тоже под цвет костюма, закрепил ножны и отступил на шаг.

— Ну, — сказал он с сомнением, — вот так. Теперь видно человека благородного сословия. А то могут перепутать с купцом каким, а то и, прости Господи, приказчиком или кучером!

Хозяин сказал подчеркнуто почтительно:

— Да-да, ваше благородие, теперь сразу видно, вам палец в рот не клади.

Я кисло улыбнулся, что-то совсем не почтение слышу в голосе торговца, совсем не почтение.

Ивана я высадил у гостиницы, пусть проверяет вещи и трясётся над мешком с монетами, а я назвал извозчику новый адрес, и тот послал коней лёгкой рысью по левой стороне улицы.

Если Москва — это матушка Расея, то Петербург это наполовину Германия, а вторая половина Франция, Голландия и прочая Европа, но смесь едва заметна, всё-таки Европа достаточно однородна, архитектура практически идентична, так что я доехал по указанному адресу, нигде ни к чему не прицепившись, всё достаточно выверено и строго.

Извозчик натянул поводья, я расплатился и соскочил на выложенную ровным булыжником улицу. На той стороне, сразу за рядом декоративных деревьев и ухоженным непривычно широким тротуаром возвышается массивный трехэтажный особняк, на стенах много лепнины, у парадного входа толстые колонны, а над окнами гранитные козырьки в виде не то змей, не то драконов.

К парадному входу пять широких ступеней, массивная металлическая дверь вся в завитушках, аллегорических фигурах, но видно и то, что такую не выбьешь одним-двумя ядрами из пушки.

Я быстро вбежал по ступенькам, ухватился за толстое кольцо и несколько раз простучал по металлический подкладке.

На стук никто моментально не выскочил, я постучал снова, громче и нетерпеливее. Наконец появился массивный мужик в богатой и пышной ливрее, словно гвардеец на страже Папской Канцелярии Ватикана, окинул меня хмурым взглядом.

— Что вам нужно?

— Письмо Кириллу Афанасьевичу!

Он поморщился, протянул руку.

— Чего? — спросил я. — За рукопожатие беру золотой. За похлопывание по плечу — два.

Он повысил голос.

— Давай письмо, дубина.

— От дуба слышу, — ответил я — Ещё и зеленого. Велено передать лично.

Он поморщился снова, сказал резко:

— От кого?

— От Вадбольского Василия Игнатьевича, — сказал я и повторил: — Вадбольскому Кириллу Афанасьевичу. Ну что, могу повернуться и уйти. Скажу, что ты, дурак ряженый, не пустил. Хочешь?

Он скривился так, что скрипнули зубы, отступил на шаг и распахнул дверь.

— Заходи. Но если что-то не так, с огромным удовольствием переломаю тебе кости и вышвырну на улицу под колеса сраных повозок.

— Какой ты добрый, — сказал я. — Родовая травма, да?

Он нахмурился, а я прошёл в дверь, постаравшись пихнуть его плечом. А что, с волками жить по-волчьи петь.

Открылся просторный холл, везде мрамор, пол выложен цветными плитами, на стенах картины в позолоченных рамах, в нишах статуи, три небольших столика, явно для карточных игр, на противоположной стене развешаны различные мечи, копья, булавы, моргенштерны, а на постаментах четыре рыцарские фигуры в полных доспехах и с опущенными забралами.

Безвкусно, мелькнула мысль. Словно не аристократ приобрел этот дворец и обставил, а быстро разбогатевший купчина, у которого много денег, но мало вкуса. Половина мечей с позолоченными рукоятями, сабли с драгоценными камнями на эфесах, а ножны нагло блещут широкими накладками из серебра и золота.

Здесь в зале меня встретил лакей, больше похожий на гвардейца, видимо охранник, велел строго:

— Стой здесь!.. Васятка, бегом к хозяину. Письмо от Вадбольского!

От стены напротив отделился ещё один, одетый попроще, кивнул и молча ринулся через холл бегом, там дальше широкая лестница наверх, исчез, словно его взметнуло ветром.

Вернулся через несколько минут, медленно и вальяжно спустился с лестницы, буркнул:

— Велено пропустить в зал наверху.

Похоже, интереса ко мне хозяин дворца не проявил, лакеи это чувствуют и сразу же встраиваются в настроение хозяина уже по-своему, по-лакейски начинают хамить, демонстрировать пренебрежение, дескать, слуга на службе графа почти выше простого дворянина, а то и безземельного баронета.

Я молча пошел по ступенькам, посреди лестницы проложена красная дорожка, но до неё ещё идти, а тут я по краешку бодро поднялся, зал открыл чуть поменьше, но намного богаче, и чувствуется, что этот обставляли люди с хорошим вкусом.

У открытого окна смотрит на улицу мужчина средних лет, статный, рослый, но пузо вон как ни затягивай, а никуда не делось, только часть сместилась ещё и на бока.

Заслышав шаги, он повернулся и посмотрел на меня, как на нищего попрошайку. Я напомнил себе, что надо бы пройтись по магазинам готового платья, по одёжке встречают везде, разве что Василий Игнатьевич, истинный аристократ, бровью не повел, что я по одежде не то, не сё, а с боку ещё и кукареку.

Я поклонился, младшие кланяются первыми, а вот руку протягивать нам моветон, нужно ждать, когда подадут старшие… или не подадут.

Хозяин дома не подал, молча и холодно рассматривал меня, наконец обронил небрежно:

— Я Кирилл Афанасьевич Вадбольский. С чем прислал ко мне Василий Игнатьевич?

Я ответил, с вежливейшим поклоном протягивая ему конверт:

— Он прислал меня в столицу для поступления в Академию. Мне шестнадцать, как бы обязан… Заодно велел заглянуть к вам и передать уверения в дружбе и пожелания здоровья и счастья. Вам и Антонине Ивановне.

В зал торопливо вошла полная женщина в розовом чепчике, подметая подолом пол, её поддерживает под руку очень щегольски разодетый мужчина с лихо закрученными кверху усами и в настолько разукрашенном золотыми нитями и крупными золотыми пуговицами к месту и не к месту кафтане, что меня передернуло от дикой безвкусицы. Да и эполеты великоваты, смотрится комично, но это на мой вкус истинного ценителя искусства.

В глаза бросились витые бранденбургеры, вызывающе яркие и крупные, словно смотрю «Последний чардаш» Кальмана, а этот вот прямо щас пойдет в зажигательный пляс.

А так вообще-то смотрится героически жалко, слишком старательно подбритые бакенбарды, усики довольно жидкие, но ухитряется загнуть кончиками вверх, впечатление комичное, нарушение пропорций, или я ни черта не понимаю в работах Пифагора и Лобачевского.

Я перевел взгляд на хозяина, он в полнейшем равнодушии произнес:

— Давно мы с ним не виделись… Как он?

— Хворал, — ответил я осторожно, — но сейчас идет на поправку. Пелагея Осиповна тоже передает вам самые теплые