Книга В путь-дорогу! Том I - Петр Дмитриевич Боборыкин

Зачѣмъ, зачѣмъ все это, папенька?

Больной взялъ сына за руку.

— Правда, Боря, все это правда, — проговорилъ онъ — да обо мнѣ нечего тужить, самъ виноватъ; но передъ вами, вотъ передъ тобой и передъ Машей… стыдно мнѣ… Постой… я вотъ сяду… кашель меня не душитъ… можетъ, въ послѣдній разъ поговорить съ тобой. Слушай.

Больной спустилъ съ кровати ноги. Борисъ помогъ ему надѣть халатъ и усадилъ въ кресло. Съ минуту больной довольно-тяжело дышалъ.

— Да, нечего обо мнѣ сокрушаться, Борисъ… Ты все понимаешь… все видѣлъ. Слабость меня погубила!… Я крѣпостной былъ, у матушки въ услуженіи… Былъ когда-то я человѣкъ, и учился, и зналъ кое-что и жить сбирался хорошо — все это рухнуло. Одинъ я виноватъ. Теперъ вотъ васъ однихъ оставлю, и то у меня силъ нѣтъ заступиться за васъ. Помоги ты мнѣ… Боря! — вскричалъ больной, и обнялъ Бориса.

— Говорите, говорите, папенька, — могъ только прошептать Борисъ.

— Я скрывалъ отъ тебя, Боря, прости мнѣ… теперь нѳ втерпежь стало; чувствую, что этакъ я весъ изподлился; все молчу, себя измучилъ, да и дѣтей на мученье отдаю… Нѣтъ, будетъ, довольно. По своему сдѣлаю, — проговорилъ больной, судорожно повернувшись въ креслѣ и взглянувъ на дверь.

— Запри дверь на задвижку, — прошепталъ онъ.

Борисъ заперъ дверь и вернулся.

— Слушай, Боря… Болѣзнь меня совсѣмъ скрутила. Завѣщаніе я написалъ, какъ ей хотѣлось… Не я писалъ… другіе, я согласился… Не вини ты меня очень. Ты да Маша одни остались въ семьѣ, только она… кому же мнѣ было поручить васъ? А теперь я знаю кому!…Эхъ, Боря! не отдавай ты никогда въ жизни своей свободы… Мужчинѣ срамъ весь свой вѣкъ мальчишкой быть. И умрешь собаченкой какой-то, а не человѣкомъ. Смотри, что я такое? я тебѣ живой примѣръ…

— Вотъ теперь мы что сдѣлаемъ, — началъ опять больной, глубоко вздохнувъ: — завтра, Боря, ты съѣздишь отъ меня къ Лапину, Ѳедору Петровичу, попроси его быть у меня до обѣда или объ эту пору, только чтобъ матушка не знала. Выносить ужъ я больше не могу, голосъ одинъ меня за душу хватаетъ.

Больной закашлялся и долго послѣ того не могъ отдышаться.

— Ну, вотъ видишь, — началъ онъ: — опять задушило, слово-то сказать нельзя. Еще — день, другой и дышать перестанешь, а ничего не сдѣлано…

— Вы хотите Лапина въ душеприкащики взять? — спросилъ Борисъ.

— Да, я ему разскажу, онъ напишетъ. Ты все узнаешь. Нѣтъ у меня секретовъ… Ты для Маши и отецъ, и мать. Тебѣ нечего говорить, ты ее больше самого себя любишь, — я вижу. Она на твоихъ рукахъ остается. Горько мнѣ, Борисъ, вспоминать старое. Ты, вѣдь, помнишь твою мать: не вини ты меня въ томъ, что жизнь ея была некрасная. Вѣдь, и я страдалъ, вѣдь, и для меня жизнь-то каторгой была.

Онъ махнулъ рукой. — Эхъ… не требуй ты отъ меня, Боря, чтобъ я себѣ сердце бередилъ… Когда-нибудь, когда меня не станетъ, все узнаешь.

Слова отца поразили Бориса. Еще никогда онъ не слыхалъ отъ него ничего о матери. Тысяча вопросовъ бродили въ его душѣ; онъ не могъ ихъ высказать; онъ видѣлъ, что отецъ страдаетъ… И вдругъ ему сдѣлалось стыдно самого себя. Выслушивая повѣсть умиравшаго, онъ точно къ одному стремился — воспользоваться послѣдними минутами; точно сама смерть для него ничего не значила.

— Зачѣмъ вы все о смерти думаете, папенька? — проговорилъ онъ, цѣлуя руку отца; и въ то же время взглянувъ въ лицо больному, онъ прочелъ на немъ смертный приговоръ.

Слова такъ и застыли на губахъ.

— Да, о смерти, Боря, — отвѣчалъ шепотомъ больной (силы уже оставляли его). — Поздно, черезчуръ поздно заговорилъ объ ней… Слушай: отыщи ключи… они вотъ тутъ… въ шифоньеркѣ, на верхней полкѣ.

Борисъ досталъ связку ключей и подалъ отцу.

— Отопри верхній ящикъ въ бюро… тамъ все лежитъ… Завѣщаніе и билеты, и деньги на мои похороны… Завѣщаніе въ правомъ углу… вотъ оно! подай.

Борисъ подалъ толстый пакетъ, запечатанный большой красной печатью.

— Ничего не будетъ, — прошепталъ больной — сжечь его нужно, да… возьми это, Боря… прочти у себя и разорви, чтобы духу его не было… другое есть, въ палатѣ лежитъ… то мы тоже уничтожимъ… Только Ѳедора Петровича ко мнѣ… мы…

Раскаты кашля опять прервали рѣчь больнаго; онъ совсѣмъ ослабъ.

— И завтра, Борисъ, — началъ онъ медленно, слабымъ голосомъ: — ты выбери минуту, когда мнѣ полегче будетъ, приди ты, бумаги принеси почтовой и перо. Много, много мнѣ нужно тебѣ сказать, — не могу… смертная слабость опять… Лечь, лечь надо, — повторялъ больной и началъ метаться. — Уложи меня, уложи.

Борисъ приподнялъ отца, уложилъ и окуталъ его.

— Слышишь, Боря, — шепталъ больной: — завтра письмо напишемъ, я продиктую; а то умру и ничего не будетъ! Господи!

И слезы потекли изъ слабыхъ, потухавшихъ глазъ страдальца.

— Не пускай никого; не хочу никого видѣть, запри меня, — слышишь, — Машу приведи… и сожги, разорви ты это, — и онъ указалъ на пакетъ, который Борисъ положилъ на кресло.

— Кому вы хотите писать, папенька? — спросилъ Борисъ?

— Увидишь, Боря… Мы ей напишемъ.

— Ей?… — вырвалось у Бориса.

— Да, да, — повторилъ больной и впалъ въ забытье.

Сынъ простоялъ минуты двѣ у кровати. Онъ не могъ прояснить своихъ впечатлѣній. Съ какимъ-то страннымъ, совершенно новымъ для него чувствомъ взялъ онъ пакетъ съ кресла и посмотрѣлъ на бюро.

Онъ чѣмъ-то былъ утѣшенъ, но на днѣ души было страданіе, свѣжая боль. И страшно ему стало глядѣть на умиравшаго отца. Онъ быстро вышелъ.

XXII.

Выходя изъ кабинета, Борисъ спряталъ пакетъ въ боковой карманъ.

— Яковъ! — сказалъ онъ камердинеру: — никого не пускай къ папенькѣ: онъ започивалъ.

— Слушаю-съ, — процѣдилъ Яковъ.

Пробило половина десятаго,

Въ корридорѣ, у лѣстницы, стояла наперсница ба-бинькп, и какъ только завидѣла Бориса, подбѣжала къ нему.

— Балинъ миленькій, — прошенелявила она: — бабинька васъ къ себѣ просятъ.

Первая мысль Бориса было — отказаться. Ему противно было смотрѣть на старуху, особенно теперь, послѣ разговора съ отцомъ. Это движеніе смѣнилось другимъ. Онъ устыдился своей слабости и, вмѣсто отвѣта наперсницѣ, отправился по корридору въ диванную.

Бабинька его встрѣтпла у самыхъ дверей…

— О чемъ ты говорилъ съ отцомъ? — начала она прямо вопросомъ.

— Какъ о чемъ-съ? — спросилъ въ свою очередь Борисъ.

— Да, о чемъ? Ты думаешь, я не знаю? все знаю: вы думаете оттереть меня отъ отца; ну, а онъ умретъ, кто же съ вами останется? Вы, вѣдь, дѣти: домъ и имѣнье есть; кто имъ будетъ управлять!

— Позвольте, бабушка, — отвѣтилъ Борисъ: — я не знаю, зачѣмъ вы заговорили объ этомъ. Что бы ни было по смерти папеньки,