Книга Некрополитика - Ахилл Мбембе

"жизнь в концлагерях не имеет параллелей. Его ужас никогда не может быть полностью охвачен воображением по той самой причине, что он стоит вне жизни и смерти". Поскольку его обитатели лишены политического статуса и сведены к голой жизни, лагерь, по мнению Джорджио Агамбена, является "местом, в котором реализовался самый абсолютный conditio inhumana, когда-либо существовавший на Земле". Он добавляет, что в лагере, как и в других местах, царит абсолютный негатив." Он добавляет, что в политико-юридической структуре лагеря состояние исключения перестает быть временной приостановкой правового государства, приобретая постоянный курортный режим, который постоянно остается за пределами нормального состояния закона.

Целью данного эссе не является обсуждение уникальности истребления евреев или приведение его в качестве примера. Я исхожу из того, что современность лежит в основе множества концепций суверенитета, а значит, и биополитического. Не обращая внимания на эту множественность, политическая критика позднего модерна, к сожалению, отдала предпочтение нормативным теориям демократии и превратила понятие разума в один из важнейших элементов как проекта модерна, так и топоса суверенитета. С этой точки зрения, высшим проявлением суверенитета является выработка общечеловеческих норм организмом (демосом), состоящим из свободных и равных индивидов. Эти индивиды позиционируются как полноценные субъекты, способные к самопониманию, самосознанию и самопрезентации. Политика, таким образом, вдвойне определяется как проект автономии и как достижение согласия в коллективе посредством коммуникации и признания. Именно это, как нам говорят, отличает ее от войны.

Иными словами, на основе различения разума и не-разума (страсти, фантазии) критика позднего модерна смогла сформулировать определенное представление о политике, сообществе, субъекте - или, что более фундаментально, о хорошей жизни, о том, как ее достичь и как стать в процессе этого полностью моральным агентом. В рамках этой парадигмы разум - это истина субъекта, а политика - это осуществление разума в публичной сфере. Осуществление разума равносильно осуществлению свободы, ключевого элемента индивидуальной автономии. Романтика суверенитета, в данном случае, опирается на вере в то, что субъект является одновременно хозяином и контролирующим автором своего собственного смысла. Суверенитет, таким образом, определяется как двуединый процесс самоинституирования и самоограничения (установления собственных границ для себя). Осуществление суверенитета, в свою очередь, связано со способностью общества к самосозиданию с использованием институтов, вдохновленных специфическими социальными и воображаемыми знаками.

В отношении этого ярко выраженного нормативного прочтения политики суверенитета уже было высказано несколько критических замечаний, поэтому я не буду повторять их здесь. Меня волнуют те фигуры суверенитета, центральным проектом которых является не борьба за автономию, а всеобщая инструментализация человеческого существования и материальное уничтожение человеческих тел и популяций. Такие фигуры суверенитета - это далеко не пример буйного помешательства и не следствие разрыва между импульсами и интересами тела и разума. В самом деле, подобно лагерям смерти, эти фигуры представляют собой номос политического пространства, в котором мы продолжаем жить. Более того, современный опыт уничтожения человека предполагает, что может быть разработано прочтение политики, суверенитета и субъекта, отличное от того, которое завещал нам философский дискурс о современности. Вместо того чтобы рассматривать разум как истину субъекта, мы можем обратиться к другим основополагающим категориям, менее абстрактным и более осязаемым, таким как жизнь и смерть.

Гегелевская дискуссия о связи между смертью и "становлением субъекта" имеет здесь большое значение. В центре его рассуждений о смерти лежит двуединая концепция негативности. Во-первых, человек отрицает природу (отрицание, которое экстериоризируется в стремлении человека свести природу к человеческим потребностям); во-вторых, отрицаемый элемент преобразуется через труд и борьбу. Преобразуя природу, человек создает мир, но в процессе этого он также подвергается воздействию собственной негативности. В гегелевском парадигме смерть человека по сути своей добровольна. Она является результатом сознательного принятия субъектом риска. Согласно Гегелю, через эти риски побеждается "животное", составляющее естественное бытие человеческого субъекта.

Иными словами, человек, таким образом, действительно становится субъектом, то есть отделяется от животного, в борьбе и работе, через которую противостоит смерти (понимаемой как насилие негативности). Через эту конфронтацию со смертью человек включается в непрекращающееся движение истории. Становясь субъектом, человек тем самым поддерживает работу смерти. Поддерживать работу смерти - вот как именно это делает Гегель, когда определяет жизнь Духа. Жизнь духа, говорит он, - это не та жизнь, которая боится смерти и не щадит себя от разрушения, а та, которая принимает смерть и живет с ней. Дух достигает своей истины, лишь обнаруживая себя в абсолютном расчленении. Политика, таким образом, - это смерть, которая живет человеческой жизнью. Таково же определение абсолютного знания и суверенитета: рисковать своей жизнью как целым.

Жорж Батай также предлагает критический взгляд на то, как смерть структурирует понятия суверенитета, политического и субъекта. Батай вытесняет гегелевскую концепцию связей между смертью, суверенитетом и субъектом по крайней мере тремя способами. Во-первых, он интерпретирует смерть и суверенитет как пароксизм обмена и переизбытка - или, если воспользоваться его собственной терминологией, избытка. Для Батая жизнь ущербна только тогда, когда смерть взяла ее в заложники. Сама жизнь существует только во всплесках и в обмене со смертью. Он утверждает, что смерть - это гниение жизни, зловоние, которое одновременно является источником жизни и отталкивающим условием. Поэтому, хотя она разрушает то, что должно было быть, стирает то, что должно было продолжать быть, и сводит к нулю человека, который ее принимает, смерть не равнозначна чистому уничтожению бытия. Напротив, она, по сути, является самосознанием; более того, это самая роскошная форма жизни, то есть излияние и преувеличение: сила распространения. Еще более радикально Батай вычеркивает смерть из горизонта смысла. У Гегеля, напротив, смерть ничего окончательно не теряет; более того, смерть для него имеет огромное значение как средство достижения истины.

Во-вторых, Батай прочно закрепляет смерть в сфере абсолютного расходования средств (другая характеристика суверенитета), тогда как Гегель пытается удержать смерть в рамках экономики абсолютного знания и смысла. Жизнь за пределами полезности, говорит Батай, - это область суверенитета. Таким образом, смерть - это точка, в которой разрушение, подавление и жертвоприношение становятся настолько необратимыми и радикальными расходами - расходами без резерва, - что их уже нельзя определить как негативность. Таким образом, смерть - это сам принцип избыточности, антиэкономики. Отсюда метафора роскоши и роскошный характер смерти.

В-третьих, Батай устанавливает взаимосвязь между смертью, суверенитетом и сексуальностью. Сексуальность для него неразрывно связана с насилием, с растворением границ тела и Я посредством оргиастических и экскрементальных импульсов. Как таковая, сексуальность касается двух основных форм поляризованных человеческих импульсов - экскреции и присвоения - а также режима окружающих их табу. Истина секса и его смертоносные атрибуты, заключается в переживании потери границ, разделяющих реальность, события и