Книга Роман в письмах. В 2 томах. Том 1. 1939-1942 - Иван Сергеевич Шмелев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как грустно мне! Как бы хотела я поговорить с Вами. Писать так трудно.
Я очень, очень хорошо понимаю Вашу боль о сыне Вашем. Я ненавижу кровно его мучителей-большевиков. Не думайте, что я не понимаю Вас! Я верю крепко, что Святое и Вечное в русском народе не умерло, и что Оно, это Святое, сбросит большевистское иго, и что Русский народ оправдает сам себя перед Богом и историей своей. Я рада была услышать о войне, т. к. что-то сошло с мертвой точки, и война поможет освободиться нашим родным и дорогим от сатанинской власти. Рано или поздно это свершится. Я твердо верю в свой народ! Вы тоже? Как молиться надо! Я очень взволнована, я плохо молюсь.
Сейчас цветочки Ваши стоят передо мной, — я любуюсь на них.
24-ое июля был яркий, чудный день! Как провели Вы его?
Я все время, не только [в] 12.30, но все, все время была душой у Вас. В 12.30 я пошла в сад и… только что вышла с веранды, как вижу, едут 2 гостьи, — одна тоже Ольга, праздновать именины у нас «в раю», как все «Wickenburgh» зовут. Я засуетилась и не могла уйти мыслью к Вам так, как хотела. Но вдруг меня такой радостью захлестнуло, будто я что-то чудесное узнала и до того, что поделиться с кем-то хочется. Я даже постаралась сама себя уличить, не случилось ли чего, но тут же поняла, что это просто Ваш голос был ко мне. Это было удивительно, так необычайно.
Это было около 1 ч. дня. Я была очень весела и радостна до вечера. А вечером мне стало чего-то очень грустно… почему? Грустили Вы?
Я это все так ярко чувствовала. Я это не сочиняю. Это все честно!
Я каждый день хочу назначить время моего привета к Вам. Хотите?
Ну хоть в 11 ч. вечера. Суета дня уже уйдет, и еще не поздно. Я буду точно в 11 ч. веч. думать о Вас и Вы будете знать, что Вы не один. Да, Душа у Вас родная, близкая, своя! — «Одной духовной крови» — сказали Вы… В минуту отчаяния, сознания своей ненужности миру, я вдруг нежданно нашла отклик Ваш на свое страдание. Таких людей, как Вы, м. б., уже даже и нет теперь. Я разумею здесь, за рубежом… Такой Вы русский, чуткий, нежный, очаровательный, — слов не найду! Мне даже чуточку страшно, — примете еще все это за истерический бред у меня.
Но это сущая правда, и мне трудно молча это только в себе сознавать. Я не исступленно пишу, но совсем серьезно.
Для меня Вы — источник жизни!
Жизни юной, красивой, полной. Получили ли Вы мое письмо от 24-го июля, — я там уже писала, что Вы умеете приобщить к жизни через себя!
Пишите, дорогой друг, работайте, если можно. В Вас столько силы, столько истинной красоты!
С каким интересом я слушала бы Вас, о Вашей работе. Нет, не с интересом, а в Священном трепете!
Вот в Вас, в Вашей Душе столько огня из Божьей кошницы!
Для нас всех, а для меня как-то особенно, Вы такое сокровище! Что я могла бы для Вас сделать?!
Как больно сознавать расстояние?! Я все же верю, что увижу Вас! —
Ах, как много рассказала бы я Вам и о себе. Писать не могу. Я много видела горя. Жизнь у меня была не легка. Часто я роптала и даже (страшно подумать) говорила «зачем, зачем я родилась!» Мне казалось абсурдом, полнейшим всякое продолжение жизни. Мне за абсолютную истину казалось решение не иметь детей. Мне казалось преступным желание родителей для «своего счастья» давать жизнь новому человеку и посылать его на муку. И это была я, — я, которая в юности всю цель жизни видела в детях. Я радостно шла в жизнь. Я даже забыла об этом; мне напомнил один доктор, знавший меня по работе в первые годы в клинике и часто разговаривавший со мной о том — о сем, какая я была тогда. Я ужаснулась сама тому безрадостному содержанию в себе, слушая рассказ-воспоминание доктора обо мне же самой. Я не узнавала себя. И сказала ему об этом. Это был хороший, серьезный ученый товарищ. Тот объяснил это усталостью. Не знаю… Меня больно и беспощадно била жизнь. Но за все, за все я благодарю теперь Бога. Много мук было дано для моего же блага, и я бы не мучалась, если бы покорно принимала Волю Творца.
Но человек чувствует иначе.
Вы, каждым Вашим движением Души, каждым словом давали мне ответы на все. Я не знаю сама, какое чудо дало мне Вас. _Н_е_ _у_х_о_д_и_т_е_ _ж_е!
Теперь, за эти последние недели я нахожу в себе новые силы, я как-то иначе воспринимаю мир.
Ведь одно время я даже не считала себя вправе быть счастливой, — а Вы меня как-то подбодрили. Правда, моя черная полоса лежит далеко позади[78], но отголоски от нее оставались в душе очень долго. Я как-то так и не окрылилась вполне[79], хотя и жила и живу хорошо. Вы дали душе моей Живую Воду[80]. Помните, как в сказке: только после живой воды воскрес рыцарь. Боюсь, что в письме неполно и неясно… Но, м. б., Вы поймете.
О тоске «по невоплощенному» Вы говорите… Ах, я так много могла бы Вам сказать. Были, были мечты и у меня[81]… Я в России училась в Высшей художественной школе на живописном отделении. Я шла туда как в Храм. Буквально. И… ушла, — горько, с болью. Мне было 17 лет, когда я всю себя хотела отдать искусству. В Художественной школе были, как везде, большевики — футуристы, экспрессионисты, кубисты и т. п. Я слишком откровенно высказала свое мнение мальчишке-учителю. Не мог простить мне. Жизни не давал. Профессор отделения был из старых и как-то мне тихонько шепнул: «масса у Вас ошибок, но чуется мне что-то настоящее, мое же!» А сидела
