Книга Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель

чего-нибудь.

— Как можно, ему нужно идти в хе­дер!

Хедер! Даже дети нищих должны посе­щать эту школу, которая для галицийских, польских и русских евреев сделалась свя­тыней. Как ни беден еврей, он считает священною обязанностью обучать своих де­тей древнему еврейскому языку, неизменно пе­решедшему в продолжении целых тысячелетий из рода в род, из поколения в поко­ление, и сделавшемуся столь же священным, как и сама Библия. Если же у ребенка нет ни отца, ни матери, то добрые люди засту­пают их место и принимают на себя забо­ты об его обучении.

— Пока ребенок здоров был, — продолжала хозяйка, — я еще кое как перебивалась; про­дашь сколько-нибудь картофелю, яиц, яблок, ну, что-нибудь и останется. А теперь, как вожусь с больным ребенком, денег ни гро­ша, а выйти нельзя.

— А муж твой ничего не зарабатывает?

— Почти ничего. Вот уж сколько време­ни прошло, как он ничего не заработал; ни свадьбы, ни похорон богатых давно не было, а больше где же отшельнику заработать?

— Я и в больницу сходила, просила, чтобы приняли твоего ребенка, так детей там не принимают.

— Вот-те и больница! Детей не при­нимают, а взрослые сами не пойдут. Ну, хоть я заболею, разве я могу идти в боль­ницу? Разве могу оставить детей одних дома? Я и больная, да посмотрю. А вот взяли бы у меня ребенка, так и мне бы легче было, да и ребенку лучше. А то ведь хоть умереть так без помощи. Что я могу дать ему? Ни­чего.

— Любезная Гитель, один Бог может обо всех заботиться, а не люди. — А жильцы твои ничем тебе помочь не могут?

— Мои жильцы сами ничего не имеют, возразила бедная женщина. Здесь не миллионе­ры живут. А вот тут живет одна женщи­на, с ребенком, так от той, если бы она и давала мне, — я бы не взяла. Горда, точно графиня какая-нибудь, а ведь тоже голь, да­же в субботу есть нечего. Ах, ребецин, уж не за её ли грехи-то ребенок мой и хворает? Представьте себе, ведь собственные волосы носит!

— Как?

— Ей Богу, собственные волосы! И пове­рите ли, она и субботы не празднует и сы­на своего посылает не в хедер, а в школу.

— А зачем ты пускаешь к себе таких жильцов?

— Да уж в будущем году я ее ни за какие деньги здесь не оставлю. Сколько раз я у мальчика картинки разорвала. Еврейский мальчик и картинки рисует! Этому-то их в школах учат!

— А остальные жильцы твои?

— Да сами бьются из-за куска хлеба, как рыба об лед.

Шум на улице прервал этот разговор. Тихий переулок вдруг оживился, — в нем появился отряд солдат, предводительствуе­мый квартирмейстером и провожаемый целой толпой оборванных мальчишек.

— Постой! — вскричали обе женщины с ужа­сом, увидев приближавшийся отряд. Раввиниха поспешила уйти.

В самом деле это был военный постой, которым обыкновенно обременяют жилища бедняков, освобождая от него просторные дома богачей.

Два солдата вошли в комнату, шумно бря­цая шпорами и оружием. Испуганное дитя громко заплакало; бедная женщина, которая вовсе не ждала таких гостей, сидела как окаменелая.

— Здорово, хозяйка, — сказал один из во­шедших солдат, снимая с себя амуницию и бросая ее на кровать. — Чем нас на­кормишь?

Не успела хозяйка ответить на этот во­прос, как в комнату вошел её муж. Если под словом муж мы разумеем обыкновен­но олицетворение силы и мужества, то этот бледный, худой, истощенный человек, с по­никшей головой, с мутными глазами, с вы­ражением вечной боязни и трусливости — ни­как не может назваться мужчиной. Лишения и заботы всякого рода, недостаток движения и чистого воздуха преждевременно разрушили здоровье этого человека и лишили его муску­лов всякой эластичности. Платье его бедной истерто, как он сам. Увидев солдат, он боязливо снял меховую шапку, не решаясь, однако, подойти к ним.

— Гитель, жена, что это, к нам постави­ли двух солдат?

— А ты разве слеп? Не видишь, что ли? Еще спрашивает.

— Да не сердись, Гитель, душа моя, я ведь их сюда не приглашал.

— Еще бы тебе приглашать их!.. А ты заработал что-нибудь?

— Да, были поминки какие-то, я получил двадцать копеек.

— Так давай их сюда, надо что-нибудь сварить для ребенка.

— А для господ солдат?

— Что же я им дам, когда у меня у са­мой ничего нет. Ребенок болен, и я сама сегодня еще ничего в рот не брала. Ты са­дись у люльки и давай сюда деньги.

— Да их уже нет у меня.

Бедная женщина остолбенела.

— Я купил мезузу, продолжает муж, наша мезуза испортилась, стала посул.

И с этими словами он вынимает из кар­мана маленький пергаментный сверток и при­нимается приколачивать его к косяку двери. Испорченная «мезуза» в доме хуже бедности; через порог, который не охраняется правиль­ной «мезузой», свободно проходят злые духи, всякие несчастья, и пр.

— Чем же нас накормите? — повторяет угрюмо солдат, которого злая судьба забро­сила в этот приют нищеты.

— Да у нас у самих то ничего нет, — от­вечает злобно хозяйка; — если бы было что-нибудь, то скорее сами бы съели.

— Гитель, жена моя, — кричит муж, испугавшийся необыкновенной смелости своей супру­ги, — с солдатами шутить нельзя!

— Ты врешь, — говорит солдат, — я знаю жи­дов, все они такие, денег у них куры не клюют, а прикидываются нищими. В сунду­ке у них всякого добра найдешь: и золота, и серебра, и жемчугу, а одеваются в лох­мотья и огня дома никогда не разводят, ска­редники этакие!

— Не отвечай ему, душа моя, заклинаю те­бя, — кричит трусливый отшельник, приставая к своей жене. — Он еще, упаси Господи, мо­жет поколотить тебя.

— Сундук мой не заперт, — отвечает хозяйка к ужасу мужа; — можете взять сколько угодно. Оставьте только на булку для моих детей и на свечку!

— Это они все поют, — говорит солдат, набивая свою трубку, — а все они богачи. Дай спичку, жид!

— Господин солдат, — бормочет боязливо отшельник, — не сердитесь, пожалуйста — у нас спичек нет, никогда и не бывает.

— Как же ты делаешь, когда хочешь за­курить трубку?

— Я? Я не курю, — вот спросите у Гитель, моей жены.

— Ну, а если вам свечку зажечь нужно?

— Мы зажигаем у соседа, у портного Иоселя.

— И дрова тоже носите вы к Иоселю, ког­да надо огонь