Книга Ночной звонок - Владимир Васильевич Ханжин

Никита, лицемеря самым бессовестным образом, уверял, что не видит в них никакого удовольствия. И кажется, ему верили, потому что на курсе его знали как большого поклонника серьезной музыки, организатора и энтузиаста клубных музыкальных вечеров, завсегдатая концертных залов Консерватории. Но именно потому, что он любил музыку, Гирин не мог не представлять себе, какую окрыляющую радость способно доставить человеку умение хорошо танцевать.

Теперь Никита Иванович понимал, что застенчивость его порождалась несколько повышенным мальчишеским самолюбием. Он слишком боялся выглядеть смешным. А другие не боялись и вообще не думали об этом. Только на последнем курсе Гирин выучился у приятелей самым элементарным па.

Но застенчивость застенчивостью, а в общем-то он был весьма горячим, экспансивным парнем. И на жизнь свою, чертовски богатую впечатлениями, он никак не мог пожаловаться.

Конечно, он влюблялся, по крайней мере дважды на каждом курсе. Но, кажется, чаще он даже не решался познакомиться с той, по ком начинало страдать его обильнолюбивое сердце.

Но, пожалуй, особенно прочный плацдарм в этом сердце отвоевала Вера Чижевская. До последнего своего институтского дня при встречах с ней Никита, как безнадежно больной, испытывал приступы лихорадки. Бывало, шел он по этим вот серым, стертым на углах каменным ступеням клубной лестницы и замечал где-нибудь внизу светлый стожок Вериных волос, широко, свободно опустившийся на худенькие плечи. Тогда забывалось все, что жило, двигалось, бурлило вокруг, оставались только ее пышные волосы, ее узенькие плечи да бешеный стук собственного сердца.

Она заметно отличалась от подруг: очень тоненькая, очень худенькая — совсем подросток. Лицо ее, мягко, как у ребенка, очерченное, было скупо прихвачено румянцем. Но бледность не создавала впечатления болезненности. Наоборот, она делала лицо особенно привлекательным, трогательно хрупким. Вера умела придать своим большим, чуть-чуть навыкате глазам выражение какой-то детской, восторженной наивности и оттого становилась еще более юной.

Друзья звали ее Чижиком, из-за фамилии — Чижевская.

Однажды он отважился пригласить ее в филиал Большого на «Демона», зимой, кажется, в канун Нового года. Прежде чем купить билеты, ему пришлось здорово померзнуть в очереди на Театральной площади.

И вот зал театра. Когда под нестройное звучание скрипок, пробующих голоса перед увертюрой, рука Гирина опустилась на пурпурный подлокотник рядом с рукой Веры, он потерял способность отчетливо воспринимать происходящее вокруг. Для него не существовало ничего, кроме ее обнаженной до локтя руки, маленькой, легкой и прохладной. Если их руки касались одна другой, он, ликующе счастливый, страшился, что она уберет свою руку, если она убирала ее, он, терпя почти физическую боль, жил сладким ожиданием того момента, когда ее рука снова будет близко. Спектакль пролетел как в полусне — обрывочными, бессвязными картинами.

В другой раз он пригласил ее на каток, пригласил заранее, еще днем. Но к вечеру, когда они договорились встретиться, разыгралась метель. Он ждал Веру у входа в парк, и прохожие не скрывали добродушных усмешек при виде его облепленной снегом фигуры, одиноко торчащей под фонарем. А Вера все-таки пришла, и они, наперекор всему, купили билеты. Втянув голову в плечи и зажмурив глаза, они двигались по аллее парка навстречу ветру, снегу и потоку людей, спешно покидавших каток. «Безумцы, куда вас несет?!»— то и дело слышали они и лишь смеялись в ответ.

Но их выпало очень мало, таких вот ослепительно счастливых, быстролетных вечеров. Вскоре Вера странно переменилась к Гирину. Кто знает, отчего это произошло. В юности чувства не любят прямых линий — все причудливо и непонятно, как морозные узоры на стекле.

А клубные залы все сильнее захлестывал людской говор. Выпускники института съезжались на свою вечеринку, свою семейную встречу.

Съезжались крупные хозяйственники, видные специалисты — многоопытные зубры, для которых студенческие годы стали так же далеки, как туманная пора детства. Съезжались рядовые инженеры, мастера, бригадиры — зеленая молодежь, птенцы, едва вылетевшие из институтского гнезда, но уже испытавшие крепость своего оперения на холодных и жарких ветрах жизни. Пожалуй, ни в один дом не входили они — юные и пожилые, отцы и дети — с такой веселой уверенностью, таким твердым и легким шагом. За порогом оставались годы, чины, одышка, личные трагедии, служебные неудачи. Жизнь сделала чудесный оборот назад — и снова институт.

Пока Гирин не столкнулся ни с одним из своих товарищей. Его не удивляло это — весь их курс сразу после защиты дипломов призвали в армию. А потом грянула война. Многие не вернулись, а тех, что остались в живых, разметало по всей стране.

Однако становилось уже как-то неловко бродить одному, когда кругом собирались компании, слышались шумные приветствия и приподнятое настроение людей создавало насыщенную, заразительную атмосферу общей праздничности. Даже в фойе, оборудованном под буфет и сверкающем белоснежными квадратами столиков, начали просачиваться оживленные группы мужчин. Никита Иванович решил тоже свернуть туда, выпить бутылку пива — все какое-то занятие, — как вдруг ему показалось, что в другом конце зала мелькнуло лицо однокурсника Виктора Бобровского. Гирин поспешил туда. Он вытягивал шею, даже приподнимался на носки, но Бобровский не обнаруживался. Решив, что ошибся, Гирин повернул назад и в этот момент увидел Веру.

Собственно, он увидел сразу и Бобровского и Веру — они стояли рядом. Но его интерес к однокурснику мгновенно отступил на задний план.

Еще в то время, когда Гирин бродил по пустым залам клуба, ему подумалось, что он может встретить ее сегодня. Трудно сказать, чем была навеяна эта надежда, похожая на уверенность, но, увидев Веру, он не изумился, словно случилась вполне обычная, заранее предусмотренная встреча.

Вера и Бобровский стояли у окна. Возле них высилась старая, мохнатая пальма, и суховатая темно-зеленая ветвь ее почти касалась белокурых Вериных волос. Не такие длинные и пышные, как тогда, но все же приметные, они спадали густым, волнистым потоком к воротничку тонкой бледно-сиреневой кофточки.

Конечно, Вера сильно переменилась, не прежняя худенькая, подвижная девочка. Она стала более видной и — даже чуточку более высокой. И все-таки в облике ее сохранилась прежняя, необыкновенная женственность, какая-то беззащитно-хрупкая и вместе с тем покоряющая нежность. И та же кроткая, трогательная бледность лица, та же мягкость его линий.

Бобровский, элегантный брюнет, теперь носил очки, дорогие, с золотым ободком. Кажется, в его густых волосах начала пробиваться седина. Пожалуй, он постарел сильнее, чем Вера. Но ведь она годами моложе его: когда Бобровский и Гирин уже защищали дипломы, Вера только еще сдавала экзамены за второй курс.

Студентами Гирин и Бобровский никогда не сходились близко. Учились хотя и на одном курсе, но в разных группах. К тому же Виктор был