Книга Хорошие плохие чувства. Почему эволюция допускает тревожность, депрессию и другие психические расстройства - Рэндольф Несси

когда все-таки возникала необходимость куда-то наведаться, обмазывался густым слоем репеллента.

Билл боялся заразиться ВИЧ, но не во время секса, а при посещении общественного туалета. Даже понимая умом, что в действительности это невозможно, он все равно не отлучался из дому дольше чем на час и годами не ездил в отпуск.

И наконец, Мэрилин, которая боялась птиц. Она решила обратиться в клинику, потому что муж предложил ей съездить вдвоем в Лондон, но Мэрилин приходила в ужас при мысли о стаях голубей, которые будут окружать ее на каждой площади.

Я лечил всех этих пациентов и еще сотни страдающих тревожными расстройствами. Многим людям трудно представить себе, насколько отравляет жизнь тревожность. Кому-то кажется, что тревожные расстройства – пустяки, «просто нервное». Это примерно то же самое, что назвать паралич «затруднениями при ходьбе». Острая форма тревожности встречается гораздо чаще, чем может показаться. Вы стараетесь не афишировать свои страхи, другие тоже скрывают свои, и поэтому страдающие тревожностью думают, будто они одни такие на всем белом свете. Эх, если бы…

На протяжении жизни примерно у 30 % людей развивается тревожное расстройство, которое тянет на официальный диагноз[248], и еще у многих – менее тяжелое, но все же требующее квалифицированной помощи. Перечень критериев социальной тревожности, например, составлен так, что под диагноз подпадает лишь 12 % населения[249], однако критерии эти на самом деле довольно условны. В частности, людей, боящихся выступать перед публикой, в действительности наберется около 50 %, и многие из них будут рады, если им помогут этот страх преодолеть.

От пауков и змей к первой клинике тревожных расстройств

Выполняя свой первый, еще студенческий, научно-исследовательский проект, я занимался тем, что добывал пауков и змей и брал пробы крови. Тогда, в конце 1970-х годов, набирал популярность новый метод лечения фобий под названием «экспозиционная терапия». Он был разработан бихевиористами, предполагавшими, что для избавления от фобии пациенту необходимо вплотную сталкиваться с пугающими его пауками и змеями, постепенно преодолевая панический страх. Мой научный руководитель Джордж Кертис ухватился за этот метод как за великолепную, не требующую этических компромиссов возможность выяснить, насколько велико влияние сильного страха на гормоны.

Наши страдающие фобиями добровольцы были полны энтузиазма в начале и благодарности после завершения, но в середине процесса умирали от ужаса. Каждому предстояло пройти пять трехчасовых сеансов. Чтобы застать стрессовые гормоны на пике, мы начинали сеансы через три часа после середины ночного сна, которая у большинства людей приходится на шесть часов утра[250],[251]. Это значит, что накануне вечером мне нужно было зайти в зоомагазин и взять там напрокат змею, паука, мышь или птицу. Моя девушка от этих постояльцев была не в восторге, но терпела. В зоомагазине относились скептически, пока, к нашему удивлению и их восторгу, к ним не явился купить тарантула вылечившийся от фобии участник, за которым последовали и другие. А я здорово наловчился брать кровь.

В процессе исследования мы сами тряслись не меньше пациентов. Мои супервизоры-психоаналитики объясняли возникновение фобий отклонением либидо от нормального своего проявления вследствие срабатывания бессознательных механизмов защиты. Они опасались, что поведенческая терапия спровоцирует новые симптомы, – как бывает, когда пытаешься выправить одну вмятину на шарике для пинг-понга, а в результате появляется другая. Их опасения передались и мне, но подтвердились они всего один раз: у пациента с множеством фобий после избавления от страха перед птицами усилилась общая тревожность. Десятки других больных в два счета прощались с паническими страхами, которые десятилетиями не давали им жить.

Метод лечения был прост. Мэрилин, боявшуюся птиц, мы попросили постараться подойти как можно ближе к специально для нее принесенной клетке с голубем. Несколько минут она тряслась и плакала, глядя на стоящую у двери клетку, потом взмолилась, чтобы птицу убрали. Мы убрали. На наш вопрос, было ли ей одинаково страшно все эти несколько минут, пациентка ответила: «Нет, мне кажется, страх снизился с девяносто пяти баллов до девяноста». Мы спросили, что она предпочтет – преодолеть страх быстрее, но за счет более интенсивного воздействия, или лучше, если воздействие будет мягче, но длиться будет дольше. Она выбрала быстрый путь, поэтому мы принесли голубя обратно – уже без клетки – и постепенно, когда Мэрилин, справившись с собой, говорила, что можно, подносили его ближе и ближе.

Как и многие пациенты в ходе экспозиционной терапии, она проявляла чрезвычайное мужество. Пульс у нее доходил до 130, она обливалась потом, дрожала, теряла дар речи от страха и все же упорно тянулась к птице. Постепенно тревожность снизилась, по ее оценке, до 80, затем до 70, потом до 50 – тогда Мэрилин вдруг перестала трястись и сказала: «Что же я раньше к вам не пришла?» К концу сеанса она уже клала ладонь на спинку голубя, который и сам теперь нервничал не меньше. Месяц спустя она с гордостью докладывала, как благополучно отобедала на Трафальгарской площади в окружении голубей. Нас несказанно радовало, что лечение дало такие потрясающие результаты.

Экспозиционная терапия требует большого напряжения сил и от пациента, и от терапевта. Чтобы все прошло хорошо, необходимо особое сочетание уверенности, умения уговорить, сочувствия и терпения. Поначалу нам казалось слишком стрессогенным и даже жестоким просить пациентов пережить такой сильный страх, но, когда мы своими глазами увидели почти мгновенный результат, доверие к методу возросло и передалось нашим пациентам. Многие говорили, что это было похоже на хирургическую операцию и страдания того стоили.

Помимо впечатляющих результатов экспозиционная терапия поразила меня различиями в динамике лечения. Иногда страх отступал постепенно, как и следовало ожидать, если под воздействием терапии теряло силу предшествующее научение. Однако не менее часто в самый разгар напряженного сеанса страх пропадал совершенно резко и внезапно. Вот пациентка, вся в испарине, едва сдерживая визг, смотрит на удава, а потом вдруг говорит почти спокойно: «И чего я их боялась, сама не понимаю. Они ведь, оказывается, просто прелесть. Страх? Думаю, сейчас где-то в районе сорока. А можно мне его подержать?»

Были и другие неожиданности. Одна женщина с такой же фобией, отчаянно заставлявшая себя дотронуться до змеи, воскликнула: «Ой, я, кажется, вспомнила, как у меня это началось!» Когда ей было шесть, отец увидел на дороге змею, остановил машину, разрубил змею на куски лопатой, сложил в банку и отдал дочери – той пришлось до конца поездки держать банку на коленях. Как же были рады мои супервизоры-психоаналитики, когда узнали об этом наглядном подтверждении теории Фрейда, но как же нелегко им было поверить, что экспозиционная терапия за два сеанса справилась там, где