Книга Река - Петр Павлик

себе воображает, этот недоносок? Барышник! Лично я бы ему и пару волов не доверил! Дела толком не знает, никто его за настоящей работой сроду не видывал». И тут вдруг сообразил, что ведь вся эта сцена разыгралась на глазах у Марии. Она, конечно, слыхала их перебранку.

— Испортил жизнь и этой бабе тоже! — взорвался Амброж уже в полный голос. — А теперь взялся за низину.

Амброж с отвращением сплюнул и прошелся взглядом по окрестным косогорам, поднимающимся вверх, к лесам, так ярко освещенным лучами солнца, что и на расстоянии можно было разглядеть каждое дерево. Он словно желал заверить себя, что эта играющая всеми красками, полная жизни котловина — нечто великое и совершенно несопоставимое с мелкой фигурой Кришпина.

И только когда Амброж налил рабочим пива и они уселись на лежащее бревно, рядом с которым гомозились воробьи, шофер, осмелев, но все же с осторожностью, произнес:

— Время-то вам не изменить, мастер!

— А я не хочу его менять, время-то, — в тон ему ответил Амброж и вдруг успокоился.

Он подписал накладную, где указывалось количество изделий, взял деньги и молча выслушал, что из города, дескать, велели передать: за товаром больше не приедут.

Грузовичок уехал, и вспугнутая было воробьиная компания сиганула из-под крыши и с набухших почками ветвей обратно на землю и со щебетом опять принялась за свою вроде бы пустопорожнюю суету среди мха, травы да истлевших прошлогодних листьев. Но Амброжу казалось — он разгадал смысл их хлопот. Ладони горели. На душе было муторно. Он наблюдал за возней у своих ног этой пернатой мелкоты и завидовал их неиссякаемой бодрости. У него было чувство, что его выбросили в ничто и он теперь находится вне закона. «Но ведь без работы мне нету жизни! Без той работы, которая мне необходима, она, и только она, имеет для меня смысл…»

Амброж обошел свою кузню и вроде бы впервые сейчас увидал, до чего же здесь все отжило свой век, изработалось, стерлось и выщербилось от неустанного труда и старости. «Кузне и без Кришпина долго не протянуть! До чего я ее довел! Ну а что мне оставалось делать?» — подумал Амброж, но тут же мысли его приняли другой оборот. Повсюду, во всем, на что ни глянь, жили воспоминания об отце и деде, которые в этой старой, разваленной кузне, хитроумно соединяя металл с деревом, смогли создать столько полезного. «Они не знали, им и в голову не могло прийти, что меня ожидает. Потому что сами не поменяли бы свое дело ни на какое другое. Иногда только меняли проржавевший болт или полосу стали, сводя ее кольцом и соединяя ею толстые доски и балки столь искусно, что дерево оживало, возрождалось для новой жизни. И вдруг — нет больше смысла поднимать щиты у затвора и радоваться тому, что река, введенная в узкий желоб, начинает погонять колесо!» Амброж с трудом сдерживался, чтоб не приняться за работу сейчас же, немедленно. Наперекор всему. Сколько раз ему это помогало! Страшная вещь — безделье. Но еще страшнее — плясать вот так, с кусками железа между наковальней и горном, зная, что плоды твоего тяжкого труда никому больше не нужны.

Амброж дошел до запруды и зашагал дальше, вверх по течению, навстречу реке. Он переводил глаза с воды на выступающие из нее, до мелочей знакомые каменные глыбы, с перекатов — на маленькие, как ладонь, тихие заводи. Любовался обнаженными корнями деревьев у берегов. Поглядывал на окрестные луга и бывшие здесь когда-то небольшие поля, взбугрившиеся и съежившиеся, словно сдавленные натиском реки и тяжестью соседних, почти отвесных гор. Там, выше, к запаху воды уже присоединялись ароматы весеннего леса.

«Я мог бы работать в лесу. И в нашем, и вообще в любом, если только он вблизи воды». Ага, значит, неожиданно для себя он все же допустил, что может бросить кузню. Придется. Стену лбом не прошибешь. «Но работа, которую я найду, должна быть у воды. Теперь уж все равно, у какой. Ведь я же появился на свет у реки».

Остаток дня Амброж провел, плутая по берегу и вокруг кузни. Он не прощался, нет! Низины у него никто не посмеет отнять. Более того, он пришел к твердому убеждению, что от родины человеку никуда не уйти, даже если он сам того пожелает…

За товар Амброжу заплатили прилично, если жить скромно, хватит на несколько месяцев. Подумал про Яну. Хорошо, что она уехала из дому. Одному жить нелегко, но зато намного легче на что-то решиться. В памяти мелькали городские плакаты. Шахты, рудники, большие стройки! Всюду требуются рабочие руки. И по радио про то говорят. «Время у меня есть», — сказал он себе под вечер, посмотрев на деревню. Сцена, разыгравшаяся между ним и Кришпином, больше не казалась трагической. «Бывает, люди и поругаются. Делов-то: у него своя правда, у меня своя!»

И только сейчас, когда на низину стали опускаться сумерки, Амброжу показалось странным, что за целый день ему и в голову не пришла мысль, которая в эту минуту вроде даже обрадовала его: «Что бы сделал со мной этот «знаменитый деятель», если б узнал, что ко мне каждую ночь бегала его жена!» Но злорадства он не испытал, а вскоре и эта маленькая радость погасла. «Сельскохозяйственный кооператив и будущее реки — об этом еще можно поспорить и даже поругаться. Я — против, хотя могу заблуждаться, могу и посмешищем стать… А вот бегать за бабой…» Амброж глядел на далекие крыши, на кроны могучих лип, что стоят на деревенской площади, и они казались ему старыми, мудрыми свидетелями жизни целых поколений в этой низине. Многое могли бы порассказать эти липы. Целые романы. Люди рождались, умирали, уходили, и многие никогда сюда больше не вернулись. Скоро эти раскидистые великаны растворятся в ночной темноте, но пока Амброжу чудится, что они смотрят на него с угрозой: лезть под юбку к чужой жене — да за такое всегда карали самой строгой карой! «Но даже если б этот справедливый закон больше не действовал, у меня нет права считать, что Кришпин мне еще хоть что-то задолжал».

Амброж принялся хлопотать по дому. Затопил печку, еще раз побрился, но от угрызений совести не избавился. Они перешагнули вместе с ним порог родного дома. Он признавал, что в нем бунтует отцовская кровь. Уважаемый во всей округе, и ближней и дальней, мастер своего дела, отец, как и Амброж, после смерти жены не мог обойтись без женщин. «Тяжелый труд, наверное, заклеймил и