Книга «Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.) - Андрей Вячеславович Кураев

и дает ему оценку… Это и есть сюрприз, обещанный Воландом мастеру[168]. Сон, придуманный писателем (мастером) для своих персонажей (сон Пилата о прогулке с Иешуа) обретает реальность и являет себя призраку автора…

Персонажи создаются романом мастера, но все же эти тени не начинают жизни вполне самостоятельной. Такими, какими их задумал мастер, они остаются навсегда. Но им не хватает сил и реальности для того, чтобы самостоятельно меняться хотя бы в мелочах.

Их непеременчивость подчеркивается: Левий Матвей и в ХХ веке все так же мрачен и ходит все в том же хитоне, запачканном глиной еще на Лысой горе. Двенадцати тысяч новолуний не хватает для того, чтобы лужа вина высохла у ног Понтия Пилата. И сам Понтий Пилат не изменился — он по-прежнему отрицает свою ответственность за казнь Иешуа. Казненный им Иешуа так же все еще «в разорванном хитоне и с обезображенным лицом» (эпилог). Иешуа по-прежнему говорит охрипшим голосом. И как безвольно, заискивающе Иешуа просил Пилата в романе мастера, так же он и теперь просит Воланда. И все те же идолы царят над Ершалаимом…

Вот тут и встает во всей своей кошмарности и серьезности вопрос о том, горят ли рукописи…

В финале «этот герой ушел в бездну» (гл. 32). Какую? Ту самую, куда и вся Воландова свита: «Черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита» (гл. 32). В этой бездне исчезла и та лунная дорожка, на которой Пилат встретился с Иешуа: «Ни скал, ни площадки, ни лунной дороги, ни Ершалаима не стало вокруг» (гл. 32). Если Пилат — в одной бездне с Воландом, значит, он из его свиты, и значит он — и его порождение, а не только мастера.

Кстати, в отличие от Пилата, сам мастер с Иешуа так и не встретился. Его финал иной:

«— Ну что же, — обратился к нему Воланд с высоты своего коня, — все счета оплачены? Прощание совершилось?

— Да, совершилось, — ответил мастер и, успокоившись, поглядел в лицо Воланду прямо и смело.

И тогда над горами прокатился, как трубный голос, страшный голос Воланда:

— Пора!! — и резкий свист и хохот Бегемота».

Мастер прекрасно знал, что на вопрос Воланда он ответил цитатой. Цитатой из Евангелия. «Когда же Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось! И, преклонив главу, предал дух» (Ин. 19, 30). Но в Евангелии на кресте «совершилось» дело жертвенного страдания за других людей. А в жизни мастера — что? «Он стал прислушиваться и точно отмечать все, что происходит в его душе. Его волнение перешло, как ему показалось, в чувство горькой обиды. Но та была нестойкой, пропала и почему-то сменилась горделивым равнодушием, а оно — предчувствием постоянного покоя».

Каково качество этого покоя, к которому мастер подошел с чувствами горькой обиды и горделивого равнодушия к родному городу — увидим в главе «Он заслужил покой».

«Рукописи не горят»

Отношение к этой фразе — примета, по которой можно отличить русского интеллигента от советского «образованца». Никогда нельзя с полным своим согласием и восторгом цитировать сатану — даже литературного!

Да и зачем вообще цитировать заведомо ложный тезис? Рукописи горят — и еще как горят! История литературы (в том числе и советской) это слишком хорошо доказывает. Сколько книг знакомо нам только по упоминаниям об их существовании или по краткой цитации их древними читателями! Оттого с такой радостью и горечью одновременно читают современные историки литературные энциклопедии древности — «Строматы» Климента Александрийского и «Библиотеку» св. Фотия Константинопольского.

Но самое неприличное в этом модном цитировании другое. «Рукописи не горят» — это предмет предсмертного кошмара Булгакова, а не тезис его надежды. Персонажи могут ввергнуть в кошмары своего автора…

Сожжение рукописи — отнюдь не грех по Булгакову. Даже Иешуа призывает сжигать рукописи (о том, как он умолял Левия сжечь его рукопись, Иешуа рассказывает Пилату).

Пилат же мучительно пытается убедить себя в том, что он не делал той подлости, которая принесла ему слишком страшную популярность… Он «более всего в мире ненавидит свое бессмертие и неслыханную славу» (гл. 32). «— Боги, боги, — говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику, тот человек в плаще, — какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, — тут лицо из надменного превращается в умоляющее, — ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?

— Ну, конечно не было, — отвечает хриплым голосом (то есть тем же, которым он говорил на допросе у Пилата. — А. К.) спутник, — тебе это померещилось.

— И ты можешь поклясться в этом? — заискивающе просит человек в плаще. — Клянусь, — отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.

— Больше мне ничего не нужно! — сорванным голосом вскрикивает человек в плаще»[169].

Это тема мучительной необратимости.

Покой, которого жаждут почти все герои романа, — это избавление от прошлого, от памяти.

Фрида мечтает избавиться от платка, которым она задушила своего сына.

Мастер — от романа. «„Он мне ненавистен, этот роман“, — ответил мастер» (гл. 24). «Память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя» (гл. 32). А кто, кстати, отпускал мастера? Воланд, а отнюдь не Иешуа. Но отпустить может только тот, кто раньше держал в своей власти. Значит, и в самом деле Воланд водил судьбой и пером мастера до этой финальной сцены…

…Впрочем, в шестой редакции романа Булгаков снимает именно этот — к тому времени заключительный — абзац в 32-й, последней главе романа: «Память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя».

Эпилог написан вместо этих строк.

Но «Елена Сергеевна расстаться с этими строками не могла (они уцелели во втором и третьем экземплярах машинописи) и, приводя роман в порядок, включила их в текст. Потом они вошли в первое отдельное издание романа (Москва, 1973): редактор издания А. Саакянц, в целом без особого пиетета относившаяся к правке Е. С. Булгаковой, эти строки сохранила. И я, готовя роман к печати в 1987–1989 и затем в 1989–1990 годах, не посмела оспорить уже сложившуюся традицию и тоже сохранила эти к тому времени очень популярные строки. Чего, конечно, делать нельзя было…»[170].

Маргарита мечтала забыть о мастере. «Так пропадите же вы пропадом с вашей обгоревшей тетрадкой и сушеной розой! Сидите здесь на скамейке одна и умоляйте его, чтобы он отпустил вас на свободу, дал дышать воздухом, ушел