Книга Культурные истоки французской революции - Роже Шартье

1750-х годов — до четверти, а в 1780-е и вовсе до одной десятой. Поскольку доля других обширных библиографических разделов (право, история, изящная словесность) на протяжении столетия почти не изменяется, то параллельно с сокращением богослужебных и молитвенных книг увеличивается число книг, посвященных наукам и искусствам, процент которых в 1720—1780 годах удваивается. Тем более они преобладают в негласных разрешениях: если в 50-е годы XVIII столетия на их долю приходится только четверть негласных разрешений и они уступают изящной словесности, то в начале 80-х они вырываются на первое место и их доля превышает 40%. При том что в науках преобладают гласные разрешения, а в политике — негласные, эта неудержимо наступающая категория отвечает двум читательским устремлениям: во-первых, к подробному описанию и знаниям, а во-вторых, к критике и переустройству общества{96}.

Книги, опубликованные с гласного или негласного разрешения властей, все же составляют только часть литературы, предлагаемой французским читателям XVIII столетия. Действительно, во Франции очень широко распространяются книги, которые профессионалы именуют «философическими». Они напечатаны в типографиях, расположенных за пределами Франции (в Швейцарии или даже в германских княжествах), контрабандой ввезены в страну и продаются из-под полы; королевские власти запрещают и преследуют эти произведения. Торговцы в своей переписке и секретных списках называют «философическими» три рода произведений: с одной стороны, собственно философские труды, — в том смысле, какой мы вкладываем в это понятие, — подвергающие критике нравственность и политику, веру и авторитеты; с другой стороны — порнографическую литературу, где есть свои классики, но наряду с ними появляются и новые названия; и наконец, все сатирические произведения, памфлеты, скандальные хроники, в своих сенсационных рассказах обличающие произвол и коррупцию власть имущих. Этими «философическими книгами», известными полиции как «дурные», опасно торговать. Все, кто их разносит, хранит или рассылает, подвергаются большому риску: им грозит конфискация имущества, тюремное заключение, каторга. А в тех случаях, когда издатели, обосновавшись за границей, находятся вне досягаемости чиновников, состоящих на службе у французского короля, их порой преследуют местные протестантские власти. По этой причине необходимо действовать тихо, чтобы ускользнуть от надзора (или подкупить власти); по этой же причине цена на «философические книги» выше, обычно они стоят в два раза дороже прочих книг{97}.

Исследователи, старавшиеся проследить хождение книги, исходя из сведений, сохранившихся в королевских архивах (в данном случае, в реестрах разрешений на печатание), или из описей библиотек, составленных нотариусами при оценке наследства, долгое время недооценивали роль этих запрещенных книг. В реестрах не значатся книги, на публикацию которых издатели не стали просить разрешения (даже негласного), будучи твердо уверены в отказе; описи не упоминают книги, которые заботливые наследники заранее изъяли, чтобы не очернить память покойного. Мерсье рассказывает о приставах-оценщиках, распорядителях продаж на аукционах: «Скабрезные книги и непристойные гравюры пристав-оценщик откладывает в сторону, их не продают с торгов; наследники распределяют их между собой и без стеснения продают кровать, сорочки и фраки своего отца»{98}.

Таким образом, книги, значащиеся в реестрах публичных разрешений, — это лишь часть того, что предлагалось вниманию читателей при Старом порядке. Судя по сведениям на 1764 год, в официальных реестрах отсутствует изрядная часть названий: из 1548 книг, опубликованных на французском языке в этом году и сохранившихся по сей день, в просьбах о разрешении на имя директора Книжного департамента — официальном или негласном — фигурируют только 40%. Таким образом, почти две трети изданных книг были напечатаны либо с тайного устного позволения, либо без всякого позволения, либо в нарушение запрета{99}. Из книг, не получивших официального разрешения, подавляющая часть напечатана книгоиздателями, обосновавшимися за границей. Мерсье подчеркивает это в своей язвительной критике королевских цензоров: «Это самые полезные для заграничных типографов люди. Они обогащают Голландию, Швейцарию, Нидерланды и прочие страны. Они так трусливы, так мелочны, так робки, что решаются давать свое одобрение только самым незначительным произведениям. И кто сможет их осудить, коль скоро они несут личную ответственность за все, что ими одобрено? Поступать иначе значило бы подвергать себя бесславной опасности. Благодаря тому, что они помимо воли налегают на ярмо, которое и без того давит страну, этот гнет становится еще тяжелее, и рукопись летит в другие страны, где господствуют разум и разумная свобода»{100}. Это высказывание — постоянный, несколько поднадоевший припев, но в нем отмечается важная черта издательской деятельности, о которой говорит и Роберт Дарнтон: «Едва ли не большая часть французских книг, изданных во второй половине столетия, напечатана в типографиях, расположенных за пределами Франции»{101}.

Пиратские издания и запрещенные книги

Эта незаконная продукция разделяется на две категории: с одной стороны, запрещенные книги, с другой — пиратские издания. Когда их пытаются нелегально ввезти в столицу, то власти, как цеховые, так и полицейские, обходятся с ними совершенно по-разному: запрещенные книги подлежат изъятию и уничтожению, меж тем как пиратские издания (т.е., как сказано в Энциклопедии, «напечатанные лицом, которое не имеет на это права, в ущерб лицу, которому автор передал в собственность свое право издавать книгу, и эта передача официально признана и удостоверена Королевской привилегией либо другим высочайшим разрешением») либо возвращаются отправителю, либо передаются книгоиздателю, обладающему привилегией, чтобы тот продавал их и получал от продажи прибыль. Это разделение очень важно для книготорговли. Иностранные издатели составляют два разных каталога своих книг: один — открытый, другой — секретный, в первый входят пиратские издания, во второй — «философические книги». Контрабандисты также хорошо знают, что одни книги гораздо опаснее переправлять через границу, чем другие.

Провинциальные (в первую очередь лионские и руанские) и иностранные (авиньонские, швейцарские и голландские) типографии живут прежде всего за счет пиратских изданий: их доля в книжной торговле очень велика. Иностранные типографские общества строят на них свою издательскую политику, выведывая через литературных агентов, коммивояжеров и сотрудничающих с ними книготорговцев, какие книги пользуются спросом, чтобы поскорее их перепечатать. Книготорговцы перепродают друг другу пиратские издания — когда в августе 1777 года вышел указ о книготорговле, разрешавший в течение двух месяцев после его регистрации палатами книготорговли и книгопечатания (их на территории Франции было двадцать) проштемпелевать и таким образом легализовать пиратские издания, то оказалось, что в магазинах их скопилось невероятное множество{102}. В восьми палатах, чьи протоколы о штемпелевании сохранились, таким образом было легализовано 387 209 экземпляров книг, поступивших в открытую продажу. За новые пиратские издания указ предусматривал строгие санкции: «наказание в виде штрафа в шесть тысяч ливров на первый раз и в таком же размере,