Книга Звезды над обрывом - Анастасия Вячеславовна Дробина

Натаскав воды, ловко, с приютской ухваткой, мыл полы, чистил снегом дряхлые половики, а однажды угольным утюгом прекрасно отгладил кучу стираных рубах, до которых у Нины целую неделю не доходили руки. Только в школу определяться Мотька напрочь отказывался, уверяя, что сидеть полдня взаперти могут только круглые идиоты. Нине пришлось воззвать к мужу, – и Максима Мотька с неохотой послушался:

– Ну ладно… Если Максим Егорович так настаивают… Оно, конечно, тоска купоросная, но хоть покормят в той школе, и то хлеб!

Ученье к Мотьке не липло, хоть плачь! Светке стоило огромных усилий заставить «брата» открыть учебник и написать в тетради хоть несколько строк. Сама Светлана к тринадцати годам сильно вытянулась, постройнела, построжела, перестала задираться с уличными мальчишками и уверенно говорила, что после семилетки поступит в техникум «на учительницу». Свой педагогический талант она начала оттачивать на Мотьке:

– Ты откроешь, наконец, учебник? Что вам задано? Нет, дай сюда, я сама посмотрю… Что значит «опять ничего»? «Опять ничего» было вчера – а оказалось, что задали три задачи и восемь примеров! И ни одного ты не решил! Мне сегодня на тебя жаловалась Марья Фоминишна!

– Ой! Уй! Маты ж моя! Уже и настучала, кочерга старая! С чего?!

– С того, что ты на уроках вместо того, чтобы учиться, веселишь глупостями других!

– Должен же кто-то людям настроение поднимать…

– Настроение?! В школе учатся…

– … одни дураки!

– Ну, теперь же хоть один умный там завёлся, полегче будет! – язвила Светлана, которая тоже никогда не лезла за словом в карман. Сестринским подзатыльником она загоняла ворчащего Мотьку за стол. – Садись! Открывай! Читай, бестолочь, – от сих и до сих! И я не отойду от тебя, пока не прочтёшь!

– Вот пусть кто-нибудь сюда придёт!… Вот пусть кто-нибудь заглянет!.. И скажет, что вот это вот всё – не царская каторга с кандалами! – бурчал Мотька, с ненавистью паля глазами параграф истории. – Пусть кто-то это мне в глаза скажет – и я ему в морду плюну! И пусть потом мучается ночами – был у меня сифилис или нет…

– Мотька!!! Здесь ребёнок!!!

– Молчу, молчу… Деспотиня ты, Светка, и мучительница…

– А ты – болван!

«Ребёнок» – Машка – между тем вздыхал за другим концом стола, усаженный грозной сестрицей за арифметику. Мотька подмигивал ей через стол бедовым чёрным глазом:

– Держись, Марья: с нами бог! Вот отстреляемся – я тебя научу одной подсечке… У китайчонка в Первой Конной перенял. Ни один Шкамарда к тебе на пистолетный выстрел не подойдёт! А потом за море расскажу, за Одессу, за Ланжерон… Вот будет весна – подадимся с тобой туда, ежели мать отпустит! Там, Машка, тепло, каштанчики зацветут, барабульку с камней ловить станем… Ты плавать-то умеешь? Что – нет?! Ну, интеллигенция же ж, господи… Ладно, выучу!

Машка доверчиво сияла от радости. Мотька лучезарно улыбался сердитой Светке – и покорно погружался в учебник.

Дрался он и в самом деле здорово. В первый же день выздоровления, когда Мотька, ещё прозрачный от слабости, выбрался во двор – в валенках на босу ногу, в старой шинели Максима внакидку, – его окружили дворовые пацаны.

– Глянь – цыган выгребает! Ещё один завёлся! – цыкнул зубом Володька Шкамарда. – Во поналезли, ворьё, в Москву! Куда ни плюнь – в чёрную морду попадёшь!

Мотька пожал плечами. Вытащил из-за уха окурок, присел с ним на поленницу. Мирно спросил:

– Огонька-то, мужики, ни у кого не будет?

– Для конокрадов не держим! – загоготал Шкамарда. Мотька вздохнул. Обезоруживающе улыбнулся. Аккуратно убрал окурок в полуоторванный карман. Поднялся, сбросил с плеч шинель, мечтательно посмотрел в хмурое небо – и одним страшным, точным ударом сбил Володьку на землю.

Первой из дома вылетела Светка – и рыбкой кинулась в катающийся по двору ком. За ней неслась Машка с суковатым поленом наперевес. Когда же из «петуховки» посыпались взрослые, Светка уже сидела верхом на стонущем Рыле, Машка каталась по снегу, сцепившись с Мишкой Белым, ещё трое человек завывали на разные голоса по углам двора, а Мотька, шмыгая разбитым носом, нежно выворачивал руку извивающемуся Шкамарде.

– А вот так будет по-нашему, по-ланжеронски… Та тю ты, рыбонька моя, распрыгалась!

«Рыбонька» орала, выворачивалась, материлась – но выдраться из Мотькиного зажима не могла.

Взрослые, конечно же, растащили драку, и ещё полчаса Мотька, вскочив на поленницу, вдохновенно, словно на митинге, отругивался от насевших на него соседей. С тех пор никто во дворе «бешеного цыгана» не трогал.

Весна пришла в апреле: дружная, тёплая, стремительная весна 1927 года. Сизые тучи, всю зиму осаждавшие небо, были с боями вытеснены летучим отрядом белопенных облачков. Солнце висело в небе целыми днями. Из-под поленниц, из-под сараев, из-под забытого мусора победно лезла трава. Старая липа во дворе одевалась нежным салатовым пухом. Ноздреватый снег проседал, отступал под заборы, обнажая влажную, чёрную, исходящую паром землю. В небе гомонили птицы, уже прилетели грачи. Шумная чета дроздов-рябинников деловито сновала вокруг старого скворечника. Беззаботно звенели трамваи на Солянке. Москвичи поснимали шубы и кожухи, на улицах появились фильдеперсовые ножки, лаковые туфельки, кокетливые шляпки, пёстрые косынки, кепки и пиджаки с угрожающими ватными плечами. Светка, приходя из школы, с остервенением крутила колесо швейной машинки, превращая старую шинель отчима в пальто для Мотьки и коверкотовое пальто Нины – в жакет для себя. «Зингеровка» стучала как пулемёт, и солнечные лучи, слепя, дробились на её стальном корпусе.

Мотька сделался беспокойным. Сразу же, как потеплело, он перестал ходить в школу, целыми днями пропадал где-то, возвращался злой, голодный, молчаливый. Светлану, которая привычно попыталась возмутиться, впервые за полгода матерно обругал. Светка испугалась, обиделась, чуть не заплакала. Матери, впрочем, не пожаловалась. Молчала и Машка.

«Он в Одессу хочет… – вздыхала она. – Уйдёт, как пить дать. Сейчас совсем потеплеет – и уйдёт… со стрелки барабульку ловить.»

«Дура, куда же он пойдёт? – недоверчиво возражала сестра. – А мы как же? Мы ему что – чужие? Да его и дядя Максим не пустит!»

Но отчима подолгу не было дома: иногда он несколько ночей подряд не приходил ночевать, оставаясь на службе. Нина тоже была занята в своём «Заготтресте» и, возвращаясь поздним вечером, уставшая, с ноющими от клавиш «ундервуда» пальцами, могла только рухнуть на стул и ждать, пока старшая дочь принесёт из кухни суп. А поев, мгновенно засыпала. И не замечала ни угрюмых глаз Мотьки, ни встревоженных рожиц дочерей.

Пасха ударила ранняя, ясная, сквозистая. Собираясь в гости на Живодёрку, Нина достала муаровое синее платье, оставшееся со старорежимных времён, шёлковые чулки, старую, но ещё красивую шаль с