Книга Моя купель - Иван Григорьевич Падерин

все поднялись посмотреть на него. Смуглый лобастый крепышок, еще несмышленыш, но взгляд сердитый, того и жди разразится ревом.

— На кого похож?

— На мать, а мать на отца, на Василия Чирухина, — ответил я.

— Мы этого и ждали, — обрадовалась ша и ее глаза заискрились.

— Теперь дело за крестинами, — подсказал кто-то.

— Согласен быть крестным отцом, — вызвался я. — Надеюсь, без вмешательства славгородского священника.

— Обойдемся без него, — согласилась Татьяна.

— И орден Отечественной войны первой степени, которым был награжден, но не успел получить бронебойщик Василий Чирухин, передадим на вечное хранение его внуку Василию Чирухину.

— Разве так можно? — спросила Татьяна.

— Положено, — подтвердил я.

— Спасибо, — сказала она и, поцеловав сына в лоб, встала. — Рассвет начинается, пора расходиться.

В доме с голубыми ставнями

1

Широкие плахи пола, бревенчатые стены, тесовая перегородка, стол, табуретки, скамейка привлекли мое внимание первозданными рисунками древесины. Они смотрят на меня круглыми и продолговатыми срезами сучков, похожими на глаза с расширенными зрачками, обреченные быть безмолвными свидетелями того, что здесь происходит. По ним недавно прошелся скребок и веник с песком. Все свежевымыто, почищено, дышит прохладой и запахами выдержанной сосны. Нигде ни одного пятна краски или лака. Лишь потолок, обитый фанерными листами, покрыт краской густой голубизны и напоминает купол неба. По углам перед иконами в лампадках желтеют овальные языки огня, в центре над столом — висячая лампа с голубым абажуром в густой россыпи звезд. И занавес в проеме тесовой перегородки тоже небесного цвета.

Это жилая половина дома, доставшегося по наследству Митрофану Городецкому, которого люди называют по-церковному почтительно — Митрофаний.

Уже вторую неделю я живу в Рождественке, но только сегодня мне удалось проникнуть в этот дом. Хозяин почему-то стал избегать встречи со мной или в самом деле был занят какими-то своими делами. Уезжал на мотоцикле ранним утром и возвращался в полночь. Стучать к нему в двери ночью я не решался, хотя день ото дня во мне все росла потребность встретиться и поговорить с ним: как-никак у него на груди медаль «За оборону Сталинграда», и разговоры о нем идут разные — не то в святые рядится, не то заблудился в собственных противоречиях и не знает, как из них выбраться. В сельсовете мне сказали, что он проповедует какую-то свою веру, молится только небу.

В какой-то степени оказалась права Ксения Прохоровна Ковалева, предупредившая меня, что возле него ошиваются «одонки», поэтому следует быть осмотрительным. Так и есть. На прошлой неделе вечером мне преградили дорогу в редакцию районной газеты два пьяных мужика и женщина с грудным ребенком. Они потребовали от меня публичного признания каких-то особых заслуг Митрофания в боях за Сталинград, предлагали рассказать о нем в газете и попросить у него прощения за обиды, якобы нанесенные ему мною на фронте.

— О каких обидах идет речь? — спросил я.

— Не прикидывайся... Ты был там комиссаром и все помнишь, все понимаешь.

— Пока ничего не понимаю, но хорошо помню всех бойцов своего батальона, кроме Митрофания.

— Захочешь — вспомнишь, иначе тебе нечего делать в Рождественке. И не смей возить туда своих московских щенят...

Женщина приблизилась ко мне вплотную. От нее, как из просмоленной никотином трубки, несло смрадом махорки. Дыша мне в лицо, она сиплым голосом предупредила:

— Не вздумай отвергать наши требования. Клянусь здоровьем своего ребенка, мы верные слуги Митрофания...

— Напрасно клянетесь здоровьем ребенка, он уже больной.

— Как?

— Кормящая мать курит махорку...

— Это не твоего ума дело. Ишь какой нашелся... — Она повернулась к своим спутникам, как бы подзывая их.

Не знаю, чем мог закончиться тот разговор, но на крыльце редакции послышались знакомые мне голоса. Пьяные мужики вдруг будто протрезвели, отвели женщину в сторону и скрылись в переулке. В сумерках я не разглядел их лиц и потому никому не сказал о встрече с ними, однако в тот же вечер твердо решил безотлагательно выехать в Рождественку.

Рождественка — большое село, более двухсот дворов. До войны здесь было два колхоза. Они славились на всю область богатыми урожаями сильной пшеницы и тучными стадами крупного рогатого скота. Мужики в этих колхозах были как на подбор, сильные, дружные и трудолюбивые. Началась война, и Рождественка осталась без мужчин. Старики, женщины и подростки заменили их в поле и на скотных дворах. Восстановить былую славу рождественцев не удалось и после войны: мало вернулось работников с фронта — почти все инвалиды...

В сельсовете мне показали фотографию Александра Цыганцова — героя обороны Мамаева кургана и штурма Берлина. Он побывал здесь недавно — почетный шахтер Донбасса — и оставил свою фотографию. Вся грудь в орденах. К боевым наградам добавились орден Трудового Красного Знамени и Знак Почета. А как хорошо смотрятся ордена солдатской славы рядом с тремя орденами «Шахтерской Славы». Богатырь, гордость Рождественки!

В сельсовете меня встретил довоенный товарищ по комсомольской работе Тимофей Слоев и буквально утащил к себе:

— Живи в моем доме сколько тебе надо.

Щуплый, невысокого роста, подвижный, Тимофей Слоев в былую пору покорял меня неуемной энергией, был вожаком рождественских комсомольцев. Ему не спалось, не сиделось, если его комсомольская дружина отставала от передовых организаций района. За успешное выполнение плана посадки полезащитных лесных полос силами молодежи ему была выдана премия областного земельного управления — мотоцикл. Единственный из секретарей сельских организаций района, он вихрем носился в районный центр и обратно на собственном мотоцикле.

Мы с ним одногодки, но ему как-то удалось раньше срока призваться в армию. Участвовал в боях на Халхин-Голе, вернулся оттуда с медалью «За отвагу». Был там ранен и контужен. Поправился и добровольно ушел с лыжным батальоном сибиряков на финскую войну. С финской привез в себе строгость военного человека и с новой силой взялся за комсомольскую работу — будоражил Рождественку ночными тревогами и лыжными военизированными походами. Когда грянула Великая Отечественная война, махнул в штаб СибВО, где состоял на спецучете. Оттуда дал мне телеграмму: «Готовься формированию ударного батальона. Прошу зачислить меня первую роту. Встретимся на боевых позициях. Тимофей».

Я выполнил его просьбу,