Книга Презумпция невиновности - Анатолий Григорьевич Мацаков

улики, да и сам во всем сознался. Тут даже старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР мог допустить ляпсус. Впрочем, судя по печати, и они их допускают.

— Знаю я цену этим твоим уликам и признанию Ивановского. И как они добывались, мне известно. Откровенно говоря, просто поразился: дело шито такими белыми нитками, что этого разве слепой не заметит. Видать, ты твердо был убежден в своей неуязвимости, непотопляемости и безнаказанности. В этом ты лишний раз уверился, когда жалобы Вальки неизменно возвращались к тебе. Наш бюрократический аппарат остается верным своим обычаям посылать жалобы на реагирование тем, на кого жалуются. Как тут не свихнуться от полноты власти и безнаказанности!

Иван положил локоть на стол, забарабанил пальцами по его зеркальной поверхности. Криво усмехнувшись, сказал:

— Да, конечно, частное расследование ты провел на высоком профессиональном уровне.

— Ты мне тоже помогал. Например, выделил «охрану» из двух своих головорезов, — не остался я в долгу. — Надеюсь, информацию о том, с кем, где и когда я встречался, тоже получал?

— Не ерничай, Игорь. В отношении Ивановского мне сегодня звонил прокурор области.

— Ах, вот почему ты так легко признал свои грехи в этом деле! Иван, где бумаги, которые ты взял в кабинете Вальки?

— Какие бумаги? — придал он удивленное выражение своему лицу.

— Материалы, уличающие Геннадия Белокопытова в убийстве шофера Голубева. Впрочем, теперь и без них картина прояснилась.

— Но у меня нет таких материалов! Их вообще не существует, потому что Геннадий не имеет никакого отношения к этому преступлению!

— Имеет. И ты прекрасно это знаешь! — жестко ответил я. — Потому и предпринял все возможное, чтобы выгородить сынка первого секретаря райкома. Ради этого и загнал в тюрьму невинного человека.

Он враждебно посмотрел на меня и с нескрываемым раздражением сказал:

— Компьютер — и тот ошибается. А я человек. Все выверить до мелочей просто физически не в состоянии. Когда тушат пожар, не считают разбитых стекол. А преступность, захлестнувшая сейчас страну, похуже пожара...

— Другими словами, лес рубят — щепки летят? А ведь на этот счет, Иван, есть другая народная пословица: обрубая сухие сучья, не повреди самого дерева. А мы не с деревьями имеем дело. Ты хоть по-человечески задумывался над судьбами Ивановского и Вальки, когда утверждал постановления о возбуждении против них уголовных дел?

— Как прокурор я обязан выполнять законы, которые придумал не я, — все с тем же раздражением отозвался Иван. — Эмоции при моей должности противопоказаны...

— Но прокурор, следователь, оперативный работник, перестающий видеть в другом человека, не способный верить, сочувствовать, жалеть, убивает прежде всего человека в себе.

Он саркастически усмехнулся, показав мне на секунду широкие лошадиные зубы. И мне вспомнилось, что в детстве мы дразнили его «Конь» — дети награждают меткими прозвищами.

— Ты идеалист, Игорь. А я, когда ухожу домой, прокурора оставляю в служебном кабинете, чтобы быть дома просто семьянином — мужем, отцом, дедом. Утром, уходя на службу, прощаюсь с ним и опять превращаюсь в прокурора...

Иван, конечно, шутил. Но в этой шутке была зловещая правда.

— А по утрам тебе не хочется допросить самого себя?

— Не понял, что ты сказал?

— Да не я, это Гиммлер когда-то так говорил.

— Ну, знаешь!..

Он рывком поднялся со стула, начал мерить шагами скромную площадь своего кабинета. Спина его уже начала сутулиться, плечи опустились. Да, старость не радость. А она неумолимо надвигалась. Жизнь нашего поколения клонилась к закату. Я решился задать тот главный вопрос, ради которого и пришел в этот кабинет:

— Иван, хочу спросить тебя без обиняков. Только, пожалуйста, очень прошу: ответь наконец-то честно. Почему ты решился на это преступление с Ивановским?

Он вздрогнул, зябко повел плечами, затравленно взглянул на меня и подошел к окну. Опираясь ладонями на подоконник, долго смотрел на улицу. Не оборачиваясь, глухо сказал:

— Я привык подчиняться дисциплине и не проявлять интереса к делам начальников. А самое главное, научился держать язык за зубами. Еще Камо говорил, что длинный язык укорачивает жизнь, в чем я неоднократно убеждался за годы своей следовательской и прокурорской работы. Всегда придерживался принципа: язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли и молчать там, где это требуется. И мне удавалось ладить с любым начальством. С Белокопытовым работаю давно, многим ему обязан. Человек он жесткий, хитрый, изворотливый, меня ценил и поддерживал. Не мог я ему отказать, когда он попросил, а точнее, приказал выручить сына...

Теперь все стало на свои места. Ивановский стал козлом отпущения только потому, что подвернулся тогда под горячую руку.

Иван с детства обладал непомерным самолюбием. А самолюбивые люди, как правило, не имеют твердого характера, легко поддаются влиянию других, более сильных натур. Так произошло и с Иваном. Белокопытов без труда подчинил его своей воле, сделал послушным орудием.

Иван молчал. В окне из-за его спины на фоне облаков виднелся купол Ильинской церкви, и мне казалось, что не облака плывут по небу, а заваливается купол.

Вошла секретарша.

— Иван Дмитриевич, звонит первый. Соединить?

— Я же тебя предупредил: меня нет!

— Но Лев Николаевич говорит, что вы должны ждать его звонка.

— Скажи: не дождался, ушел, исчез, испарился, умер, наконец! — грохнул по подоконнику кулаком раздраженный Иван и злым, подталкивающим взглядом уставился в спину покидавшей кабинет секретарши.

Проследив, как бесшумно закрылась дверь, повернулся ко мне и осевшим вдруг голосом спросил:

— Что намерен делать с собранными материалами?

— Передам прокурору области.

— Значит, решил поставить на мне крест? — он пытливо посмотрел мне в глаза. Подошел к сейфу, вытащил оттуда красную картонную папку, протянул мне: — Держи. Здесь материалы Валентина, о которых ты спрашивал. Приобщи их к своему досье...

— Спасибо, — машинально сказал я и с изумлением уставился на Ивана.

— Бери. Чего уж теперь, — буркнул он и отвернулся. — Песенка моя спета...

Он проводил меня до двери, протянул на прощание руку. Я застегнул плащ, вернулся к телефонному столику, вытащил из пластмассовой рамки фотографию Вальки и положил ее в карман.

— Извини, Иван, но ей не место в этом кабинете. И руки я тебе не подам. На твоей совести смерть Вальки.

— Да уж, конечно, — горько усмехнулся он. — Приехал, насобирал компроматериалов, возвел в ранг преступника, где уж таким, как я, руку подавать! — И не удержался, со злостью упрекнул: —