Книга Лучшая страна в мире - Эрленд Лу

Вот едет Арнольд. Он выиграл гонку, а теперь ищет меня, он находит меня плачущего под соснами, но я ничего не объясняю, а только плачу на его плече, он похлопывает меня по спине, приговаривая: «Ничего, Ньяль! Невозможно каждый раз выигрывать». Он прав, прав Арнольд, невозможно выигрывать каждый раз. Время от времени приходится и проигрывать, и на этот раз я проиграл. Проиграл.

В половине девятого с работы возвращается Сестра, она застает меня лежащим на диване в унынии и в тоске. Я немного поспал. Всю ночь я носился на мотоцикле в компьютерных гонках, а все утро протосковал. Малыш Бим еще спит богатырским сном, а вот я тосковал, а теперь спрашиваю себя, что же это такое — тоска по дому, по чем мы тоскуем, вспоминая родной дом. Мы тоскуем по людям, отвечаю я себе, главное для нас — люди, ведь люди приходят и уходят, люди так созданы, что по ним приходится тосковать, но еще тоскуешь по местности, по свету и но местности. Мне кажется, я тоскую но местности, в которой прожили жизнь самые близкие мне люди. Вот так несложно, по-видимому, обстоит дело. Я тоскую по местам, в которых жили, в которых живут люди, потому что там в урочный час так же светит солнце, из года в год, и луч его под тем же углом ложится на стену, под каким он ложился при моих пращурах, думается мне, и все так же идет там дождь, и хотя дождь — это вода, но в этом дожде почему-то чувствуется что-то умиротворяющее, но каждый раз, как я возвращаюсь мыслями к этой местности, она почему-то преломляется и поворачивается множеством граней, на мгновение выстраивается целостная картина, но удерживается она недолго; и неважно, что я мастерски умею анализировать картины — в свое время я на «отлично» справился с такой задачей на письменном экзамене, я анализировал тогда картину одного из мастеров фламандской школы, фламандцы написали так много картин и вложили в них столько смыслов, они много писали и много вкладывали, мне было что анализировать, и картины ностальгических воспоминаний тоже несут в себе глубокий смысл, в них много заложено и много чего подразумевается, но мне не охватить этого смысла, я не воспринимаю картину в целом, она дробится, так что не могу представить себе, как она выглядит в целом, и получается задачка с неправильной дробью, или как там это еще называется, и ее нипочем невозможно решить, потому что одно на другое не делится, надо где-то что-то занимать, ты начинаешь занимать, и делить, и применять всякие формулы, хотя это еще не значит, что получится правильный ответ, он тем ближе, чем больше ты удаляешься, и тем дальше, чем ближе ты подходишь, вот тут и начинается трещина, от которой все дробится, думаю я, вот тебе и ответ черным по белому, и пропади оно пропадом — то, что исчезает при твоем приближении, пропади оно пропадом!

Сестра благодарит меня за то, что я посторожил Бима. Благодарит от души, иначе не скажешь, видно, что от души, на прощание она даже обняла меня, это же надо, думаю я, — обняла, такое не часто случается, но я ведь заслужил, я заработал награду, я пришел на помощь, как настоящий друг, потому что не бросил ее в трудную минуту, все так, мне это было не очень удобно, но я с этим не посчитался, я пожертвовал собой, и Сестра это оценила, и показала это тем, что меня обняла; долг, так сказать, платежом красен, и, оказывается, не напрасно — уныние и тоска немного отпустили, мы обещаем друг другу, что созвонимся, а я говорю, чтобы она зашла к Биму, я выхожу и сажусь в машину, которая оказалась па том самом месте, где я ее оставил, просто чудо, думаю я, машину не украли, не увезли, и раз в кои-то веки она нашлась там, где я ее припарковал. Садись и поезжай куда хочешь! И я еду домой, хотя у меня и нет дома, хотя дом для меня повсюду и нигде, но я еду домой, ведь надо же где-то хранить свои вещи, вот это для меня и называется домом, туда-то мне и надо, чтобы заняться своей работой.

Дома одна за другой происходят две вещи — одна хорошая и одна плохая. Хорошая — это то, что «Афтенпостен» осталась сухой. Она лежит за дверью, я забираю ее в квартиру и кладу на кухонный стол, газета остается сухой, потому что сегодня я дома не ночевал и дверь в спальню закрыта, поэтому воздушные массы не пришли в движение и на кухне не возникла та область низкого давления, о которой я всегда забываю, Плохая вещь — это звонок из финского посольства. Не успел я надеть свитер фирмы «Маримекко» и погрузиться в свои заметки, как раздался звонок, они хотят знать, как продвигается работа, а лучше всего, если бы я мог показать им готовую часть. Как же им не хотеть! Они просят, чтобы я прислал им это по факсу. К несчастью, им известно, что у меня есть факс, так как во время собеседования я имел глупость проговориться об этом. К сожалению, не могу, у меня другой метод работы, не такой метод. Сначала я собираю идеи и мысли, делаю отдельные наброски, примерно так, как поступают художники, добавляю я в пояснение; вообще, я люблю подчеркивать, что моя работа — это искусство, и не каждому оно доступно, а из этого следует, что в данный момент показывать нечего, то есть имеются, конечно, отдельные отрывки, говорю я, одетый в свитер от «Маримекко», готовые куски, конечно же, есть, так, например, уже написан развернутый пассаж о Сибелиусе, затронута также тема воды, я не обошел вниманием воду, зная, как вы, финны, любите воду, поэтому я и заговорил о воде, так что, думаю, это вам должно понравиться, но отдельные части все-таки не дают представления о картине в целом, тут я захожу довольно далеко и утверждаю, что по отдельности эти куски вообще не имеют смысла, но вот когда я их соединю, то получится нечто грандиозное и даже высокохудожественное, заявляю я по телефону в ухо финскому собеседнику, он принимает это как-то недоверчиво, я чувствую, что он сомневается, я так и говорю ему: я, дескать, чувствую ваши сомнения и отношусь к этому с пониманием, однако па меня можно вполне положиться; какой-то он нес-таки бестолковый, по-моему; нетрудно ведь, кажется, понять то, что я говорю, думаю я про себя; надо надеяться, что этот 'финн не типичный представитель своего народа, потому что если он типичен, то, значит, у финнов проблемы, причем не маленькие, а очень даже большие проблемы. Договорный срок наступает через две педели, а дне педели — это еще очень много, говорю я ему, это четырнадцать дней, а четырнадцать дней — это большой срок, в две недели укладывается основательный курс обучения; так, например, четырнадцати дней достаточно для того, чтобы полностью изменить свой жизненный путь, пройдя курс, целью которого является изменение вашего мышления; разумеется, при условии, что его ведет высококвалифицированный специалист, но ведь в наше время нередко встречаются высококвалифицированные специалисты; или вот: путевка на Тенерифе включает в себя четырнадцать дней отдыха, за это время можно взять в аренду машину и объездить весь остров вдоль и поперек, можно облазить горы, взобраться на самую вершину горы, которая называется, кажется, Тейде и высота которой составляет чуть ли не четыре тысячи метров над уровнем моря, можно пойти туда, а можно к Туру Хейердалу, расспросить его про его раскопки, а он, вероятно, пригласит тебя выпить и расскажет подробно о своих последних открытиях, о том, что он думает вечерами, когда сидит на террасе с видом на Атлантический океан, и мысли ему приходят наверняка не о каких-нибудь пустяках, мысли Хейердала должны быть о религии, о различных предметах, о народностях, о миграции, он думает о миграции, и этих мыслей хватит на все четырнадцать дней, но тебе некогда, ты говоришь, что тебе уже пора, ведь надо еще искупаться, надо пойти поесть ресторанной еды, может быть чего-то рыбного, здешние Канарские испанцы знают толк в рыбе, так вот, говорю я финну, пускай он не беспокоится, брошюра помаленьку продвигается, а я сижу тут в свитере от «Маримекко», выдержанном в финских цветах, и через четырнадцать дней он будет спокойно изучать готовую брошюру и даже, возможно, получать от нее наслаждение, если, конечно, он из тех, кто способен наслаждаться, ведь это не всякому дано, пропади они пропадом. После этого разговора я как-то сник. Как ни начну фразу, каждый раз зачеркиваю, и так продолжается несколько дней — начну фразу и зачеркну. Едва сделаю что-то, как снова удаляю, и получается так, как будто ничего и не было.