Книга Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

горькой редьки. Раньше я был вольный, как птица, куда захотел, туда и полетел. А сейчас слышу: этого нельзя, того не делай, туда не ходи. Хуже, чем в тюрьме… С одной Вандой только и отвожу душу — помнишь мачеху-то мою? Она тоже томится, говорит: «Сунули меня в золотую клетку и дверку захлопнули». Тянет ее куда-то, мечется, места себе не находит, Даше завидует, жене механика Иванова: она, говорит, кровь свою за революцию пролила… Теперь знает, для чего живет… После обеда, когда батько дрыхнет, сядет рядом со мной, гладит по голове. И знаешь какие песни поет? Во какие!

И Кузинча запел:

Склонялась и шептала нежно:

«Люблю, люблю, мой друг, тебя;

Я слышу, едешь ты далеко

Прельщать других, а не меня.

А я останусь сиротою,

Век буду по тебе страдать.

Страданье горю не поможет,

Тебя мне больше не видать».

— Слова хорошие, — согласился Ваня. — Знаешь, Кузинча, — давай вместе поступим на работу. Мне это до зарезу надо. Мать померла, отец болен, приходится самому заботиться о себе и Шурке.

Решение пришло само собой, в одну минуту, раньше Ваня об этом даже не думал.

— А куда поступишь? Кругом безработица. Рук много, а работы нет на всех. Да и что мы умеем делать — собак ловить? Сиди и не рыпайся.

— Пойдем на биржу труда, все толком разузнаем, а там видно будет, — все так же решительно настаивал Ваня.

Подошел усач, в буденовке и красноармейской шинели, в кавалерийских сапогах на высоких подборах, с книжками под мышкой, спросил:

— Сколько за лампу просите, пацаны? — Поднял с земли пузатое стекло, подул на него, протер рукавом.

Кузинча бойко назвал сумму.

— Дороговато… А скинуть нельзя? Я ведь теперь студент. Жалования не получаю, кормлюсь со стипендии.

— Продаю по себестоимости. — Кузинча развел руками.

— Да у меня и денег таких не найдется. Откуда мне их взять? — Красноармеец зашарил по карманам. — А без лампы тоже не проживешь, какая учеба без света, ребята, сами небось школьники, понимать должны.

Столько денег и в самом деле не нашлось, и студент в придачу предложил кусок дурно пахнущего стирального мыла. Кузинча согласился и отдал лампу.

Через час съехавшиеся на базар крестьяне раскупили все лампы. Освободившись от товара, мальчики по льду отправились через реку к Благовещенскому собору, напротив которого стояло неуютное, похожее на тюрьму, серое здание биржи труда.

Робко вошли они в длинный полутемный коридор, забитый шумной толпой, едва различимой в махорочном дыму. Кругом разноголосица, ругань, детский плач. На скамьях и даже на полу в углах, наполняя помещение густым храпом, спали крестьяне в домотканых коричневых свитках; все они приехали из сел искать работу. Были здесь и беспризорники в лохмотьях, и мастеровой люд с поперечными пилами, фуганками и топорами, запрятанными в мешки. Под лестницей табором расположилась многочисленная цыганская семья; чернобородый цыган в плисовой малиновой жилетке сидел в центре, по-татарски скрестив ноги в рваных чеботах, а вокруг него ползали по грязному полу босые, полуголые цыганята.

На замусоренных подсолнуховой шелухой железных ступеньках трое нагловатых парней, окруженных любопытными, резались в очко. Банкомет с худым расцарапанным лицом, в разорванной до пупа рубахе, сквозь которую виднелась вытатуированная на теле русалка, рассказывал, как он на проспекте снял шубу с буржуя.

— Я вежливо прошу: «Раздевайте, папаша, ваш кафтан», а он поднимает руки и сдается мне в полон.

Слушатели одобрительно хихикали. Двое мужиков в аккуратных лаптях, словно лешие обросшие бородами, с завистью смотрели на банкомета. Такой нигде не пропадет, а они не то что работы, корки хлеба за день добыть не могут.

— Сцапали меня с этой шубой на толкучке и за нее пятый привод мне в уголовном розыске отметили, — небрежно, сквозь зубы, цедил слова банкомет, ловко тасуя замусоленные карты.

— Сбрось-ка мне, пахан, двойку тузов втемную, — попросил банкомета рыжеватый парень, явно рисующийся перед зрителями, ему вряд ли исполнилось семнадцать лет.

Мальчики с интересом потоптались возле картежников, словно погрелись у костра.

На лестницу поднялся юноша в чистенькой одежонке. На его бледном лице горели темные семитские глаза. Ни к кому не обращаясь, юноша спросил:

— Скажите, где тут помещается секция подростков?

Рыжеволосый, у которого на руках оказался перебор, театрально швырнул карты под ноги банкомету и встал перед юношей.

— А, новенький! Ну-ка скажи: муха.

— Зачем?

— Говори, дурак, я не стану бить.

Еврейский юноша печально оглянулся, словно прося защиты, и спросил тихо:

— За что меня бить?

— А вот за что. — И хулиган сбил юношу с ног зверским оттренированным ударом с потягом, когда удар скользит по всему лицу и бьет не только рука, а все тело, всей тяжестью.

— Дай ему, бей его, пусть знает наших! — закричали подростки со всех сторон.

Неожиданно перед хулиганами вырос Ваня, бледные губы его были сжаты, ноздри раздулись.

— За что ты ударил его?.. Он ведь тебя не трогал.

— А тебе что? Тоже захотел получить? Уйди, а то дюдюкну между глаз, и своих не узнаешь, — запетушился забияка, ошеломленный сопротивлением, и оглянулся на товарищей, продолжающих играть в карты.

Ваня схватил хулигана за роскошный чуб, с силой дернул его голову вниз, навстречу своему выброшенному кверху колену. Двойной удар пришелся в лицо, оно так и залилось кровью.

Тут же Ваню свалили на пол крепким ударом сзади, но он быстро, как кошка, вскочил на ноги. Рядом с ним со сжатыми кулаками, наклонив стриженую голову, стоял Кузинча. Он уже успел кого-то хватить по лицу.

— Отставить! — крикнул банкомет, подымаясь во весь рост, и, когда хулиганье расступилось, покровительственно изрек: — Обожаю бойцовых петухов. — Небрежно подав Ване руку с серебряным перстнем на безымянном пальце, он представился: — Жорка Герцог, вождь этой банды. Беру вас, джентльмен, под свою опеку и клянусь — ни один волос не падет с вашей буйной головы. Вас и вашу свиту интересует секция подростков? Прошу взойти на второй этаж. Отрапортуйте мистеру Кулькову — мол, Герцог прислал, пускай предоставит вам подходящую работишку.

Отряхнувшись, словно петухи после драки, мальчики молча пропустили мимо себя двух пожилых санитаров, несущих носилки: на них лежала мертвая баба с раскрытыми глазами.

— Сидит себе в кутке и молчит, тронул ее за плечо, а она уже захолонула, — говорил санитарам мужик в лапоточках, семенивший рядом.

Ваня, Кузинча и еврей-юноша, закрывая ладонью синяк под глазом, медленно пошли вверх по грязной, давно не мытой лестнице.

— Моя фамилия Альтман. Лев Альтман, — назвал он себя. Полные губы его, распухшие от удара, неприятно алели.

— Никогда и никому не позволяй себя бить, — поучал