Книга Диктатура пролетариата - Олаф Брок

Но личное расположение – это лишь одна сторона режима. Другая именуется своеволием в самом дурном смысле слова. Разница между этими двумя понятиями у правящей секты пугающе мала. Нередко один и тот же человек непостижимым образом совмещает в себе эти две противоположности, особенно часто это проявляется у руководителей высшего звена, несущих наибольшую ответственность. Можно увидеть в этом отражение нрава Ивана Грозного и Петра Великого.

В России я встретил одного выходца из Скандинавии, который мог бы поведать миру много невероятного и странного о происходящем в охваченной революцией и диктатурой стране. Он жил в России все это время, движимый, скорее всего, жаждой приключений, занимался разными профессиями. Он сидел в тюрьме, его водили на расстрел, но всегда находились спасители и доброжелатели среди властей. Должно быть, он выполнял для них особые поручения, в частности, для одного олигарха с известным всему миру именем. Тот, в знак особого расположения предоставил скандинаву в полное владение прекрасный загородный особняк в районе, где все остальные дома национализированы – или муниципализированы – и отданы под детские дачи и санатории. Но именно этот человек, облагодетельствованный советской властью, дал мне особенно остро осознать «цинизм», по его выражению, проступающий в поступках олигархов – таких как Зиновьев, Бухарин и другие. «Представьте, будто у Вас друг сидит в тюрьме, и Вы, зная о надвигающейся опасности, пытаетесь спасти его, лично замолвив за него слово. И ведь может случиться так, что тот, с которым Вы разговариваете, тут же выпустит Вашего друга – и так же легко он может, наоборот, приказать немедленно его расстрелять».

Эта же черта подтвердилась в моем личном опыте соприкосновения с господствующей олигархией.

При виде этого у простого человека невольно вырывается вопрос: и где же проходит черта между психической нормальностью и безумием?

* * *

С одной стороны, мы видим декреты, регулирования, законы, принятые без опоры на зрелый опыт, должную аргументацию и жизненные реалии, а потому часто непоследовательные, меняющиеся в зависимости от прихоти законников. С другой стороны, в сфере практического применения законов местами наблюдается доктринерский бюрократический формализм, местами – чистый произвол, причем оба далеки от здравого смысла. Все это складывается в анархическую картину. Приведу небольшой пример из повседневности. Представители закона, по-видимому, мудрые, издали декрет о том, что, в качестве исключения из общего правила, нельзя выселять профессоров из их жилья, кроме крайних случаев, когда властям требуется именно это помещение. Но как раз в день опубликования декрета власти одного провинциального городка, где работает мой друг-профессор, постановили, что он должен передать свой дом государству, включая роскошную библиотеку, на которую он потратил все свои сбережения. Мой коллега никогда не хотел связываться с политикой, отказался стать членом муниципального правления, как при «белых», так и при «красных», которые поочередно захватывали власть в тех местах. Он всегда жил и продолжает жить только наукой. Поэтому произошедшее не может быть политическим наказанием, скорее, наоборот, актом мести, как считает сам друг.

Выселению предшествовал десятидневный арест с особо жёсткими допросами на грани пытки, иногда всю ночь напролет, как это часто бывает при диктатуре пролетариата. Целью было найти доказательства вины по политической статье. Все-таки пришлось признать его невиновным по всем пунктам – но кто-то, должно быть, затаил на профессора злобу и отдал приказ на изъятие дома, как рассказывает мой друг. Только что утвержденный декрет не помог именно этому профессору. Затем мой отчаявшийся друг попытался хотя бы вернуть доступ в библиотеку для работы. Он пошел к одному из руководителей, и тот с пониманием отнесся к просьбе заслуженного ученого, члена Академии Наук: пообещал ему новое приличное жилье, а также то, что библиотеку перевезут по частям в течение семи дней, пока будут улаживаться дела с переездом. Однако красочные обещания остались висеть в воздухе – вмешался личный произвол другого руководителя. Дом, полученный профессором, оказался в буквальном смысле не пригодным для жилья, а библиотечные книги погрузили в багажник и за пару часов перетаскали и вывалили грудой в университетский вестибюль, где они беспомощно лежали в грязи месяцами. При этом принадлежавшую другу мебель – стулья, даже письменный стол – не вернули, попридержав вещи для «еврейского детского приюта», который непременно нужно было учредить именно в доме профессора… В этих условиях, лишившись дома, в убожестве и нищете, отрезанный от привычных рабочих инструментов, мой друг все равно смог заниматься исследованиями, найти утешение в науке, написать прекрасный ученый труд. Обычные слова похвалы здесь будут неуместны.

Вот другая иллюстрация, из биографии ученого-византиниста. Он был профессором областного университета, переведенного в один волжский город. В годы анархии университет окончательно распался, но моему знакомому посчастливилось получить место эксперта при переписи конфискованной церковной утвари. Достаточно долгое время все шло хорошо; но однажды мой знакомый совершил необдуманный поступок: он послал прошение против переплавки одного древнего артефакта, который, по его мнению, представлял необычайную художественную ценность. Его тут же повели на допрос с целью выпытать причину такого антиправительственного выпада. Коллега утверждал, что он лишь хотел сохранить ценный предмет искусства для потомков. «Но здесь не было Луначарского или Троцкого, которые могли бы заступиться за меня». В том городе другие вершили людские судьбы. Он просидел под арестом шесть месяцев, после чего был приговорен к дополнительному тюремному сроку за свое «вопиющее» преступление. Чтобы занять время и прогнать скорбные мысли, в тюрьме он начал писать автобиографию. Когда об этом узнали, написанное немедленно изъяли вместе с теми самыми письменными принадлежностями, которые он использовал для этого преступного дела. Знакомый не получил рукопись обратно даже после выхода на свободу, когда, потеряв должность, он лишился всякой возможности найти средства к самому скромному существованию. Теперь в Москве он пытается собрать денег на поездку в Петроград, чтобы искать там возможность, как член-корреспондент Академии Наук, издать рукописи трудов, созданных им за годы его одиночества и преданного служения науке. Я бы хотел заострить внимание на фразе «здесь не было Луначарского»: ходатайства и защиты привыкли искать не в законах и уставах, а у конкретного покровителя. Беспокойство и страх, сопровождающие жизнь народа в таких условиях, с удвоенной силой отзываются в душах нас, европейцев, веками воспитываемых в твердой вере: государство строится на законе. Мы не способны понять, как народ вообще может выносить подобный произвол.

Следует еще раз упомянуть, что столетия зависимости от своеволия власть имущих выработали в русском народе твердую к нему привычку. За революционные годы люди еще больше укоренились в этом мировоззрении, как будто окаменели в нем. Это проявляется, в частности, в обесценивании человеческой жизни и страданий ближнего – даже в интеллигентных кругах, в легкости, с которой большинство забывает о смерти и несчастье, во всяком случае, примиряется с ними, даже когда они затрагивают его родных. С пассивной покорностью, с некой фаталистической верой в то, что всегда можно найти выход и жить дальше, люди приспосабливаются даже к таким условиям, которые нас потрясают до глубины души, возбуждая в нас чувство справедливости и потребность в утверждении собственной ценности. Эта черта русского характера играет на руку большевикам.