Книга Священная ложь - Стефани Оукс

– Твои родители? – спросила я, выискивая в его лице сходство с людьми на фотографии.

Тот кивнул, выпиливая ржавой ручной пилой отца окошко в восточной стене.

– А твой папа не рассердится, что ты ее взял?

– Он даже не заметит. Он не любит рассматривать мамины фотографии. Говорит, что самый лучший ее образ хранит в памяти. – Джуд вдруг опустил пилу. – А знаешь, что я иногда думаю? Я думаю, что папа от чего-то прятался. Именно поэтому он уехал из города и поселился в этих местах.

– От чего?

– Понятия не имею. Знаю лишь, что бабушка с дедушкой были очень не рады, что он женился на маме. Они не смогли бы остаться вместе, если б не сбежали. Но мне все равно интересно, почему они просто не уехали в другой город.

– Ага. – Я кивнула.

Меня мучил тот же вопрос. Почему мои родители бросили родных, дом, работу и пошли вслед за совершенно чужим для них человеком? Почему родители Джуда выбрали жизнь посреди дикого леса, не имея за душой ничего, кроме походной печки и двух Библий?

В один из тихих осенних дней Джуд начал учиться играть на гитаре. Со временем его бренчание становилось увереннее, и он запел.

«Каждый день и каждый вечер пой и веселись. Пусть по счету платить нечем – шире улыбнись. Пусть продали мы автобус и заложено жилье, но улыбку не отнимет никакое дурачье…»[11]

Отложив гитару, Джуд протянул мне ладонь. Я приняла ее, и он обошел вокруг меня, бестолково дрыгая руками и ногами – оба мы совершенно не умели танцевать. Нас разделяли добрые полметра, но его пальцы, сухие и твердые, крепко сжимали мои. За окном небо заливал ранний закат.

«Что зимою, что весной – толку зря рыдать? – пропел Джуд, немного сбившись с дыхания. – Крепче мы затянем пояс – и айда плясать. Богачи пускай жиреют, бедняки нищают; нас с тобой, душа моя, беды не пугают…»

Я смеялась так, что от хохота тряслись деревья и дрожали все кости внутри. Джуд снова взял гитару. Локти его мерно двигались вверх и вниз, пока он перебирал струны, а солнце ласково гладило ему подбородок.

Раньше я и подумать не могла, будто люблю Джуда. Я вообще не понимала, что такое любовь. Знала ее лишь по сказкам, которые у пруда читала мне Берти. Про принцессу, осознавшую с замиранием сердца, что любит крестьянина. Про лягушку, изменившую форму, вопреки всем законам биологии, после касания женских губ. В этих сказках за признанием неизменно следовали звон свадебных колоколов и невыразимое счастье на лицах жениха и невесты.

Для меня же свадьба никогда не ассоциировалась с чем-то радостным. Она вообще не сочеталась с представлением о любви.

Однако то, как Джуд тихонько выдыхал «душа моя», как щекотал меня мозолями на кончиках пальцев, добираясь до самого сердца, как заглядывал в глаза, – все это заставляло напрочь позабыть про босые зимние свадьбы в Общине и постылую семейную жизнь.

– Это ты сочинил? – спросила я.

– Нет, мне мама пела.

– А сам ты сочиняешь песни?

– Пытаюсь. Только получается не очень.

– Я бы тоже хотела сочинять песни…

– А что мешает?

– Я не умею записывать, – выдохнула я. – Да и петь нам запрещено.

– Ну, ты всегда можешь петь здесь.

– Я уже очень давно не пела. И никогда не играла на гитаре.

– Это легко. Я тебя как-нибудь научу.

Джуд улыбнулся, и на его щеке с одного боку показалась ямочка. У меня зачесались пальцы погладить ее, поцеловать его в подбородок. Очень сильно – до боли в животе. Никогда прежде такого не испытывала.

И разумеется, мне было нельзя. Пророк обязательно узнал бы.

Джуд так и не научил меня играть на гитаре. Всегда казалось, что впереди у нас вечность. Что еще будет время для всего, что мы только пожелаем. Сама мысль, что все может закончиться в любой момент, что мы потеряем друг друга, потеряем часть себя, не приходила нам в голову.

Глава 23

Приближалось мое время – почти все девушки в Общине выходили замуж до семнадцати лет, – но отчего-то мне казалось, что ни один мужчина не пожелает взять меня в жены. Я была слишком слабой, слишком темноволосой, унаследовала от отца горбатый нос и, что куда более важно, не раз украдкой слышала, как жены шепчутся, будто я слишком «городская». Не то что моя сестра Констанс. Той было всего двенадцать, а уже становилось ясно, что женихи к ней выстроятся в очередь.

Констанс любили все. Она была красавицей: длинные светлые кудряшки, милое личико и вечно чуть приоткрытый в удивлении рот. Но дело было даже не в ее внешности. Она первая родилась в Общине. Появилась на свет истинной кевинианкой. То есть абсолютно чистой.

В общем, полная моя противоположность. Пророк единственный смотрел на меня без вечного снисхождения во взгляде. Порой подходил слишком близко и даже мог тайком, если никто не видит, приобнять за талию. Он делал всякое: например, за столом гладил мне коленку и во всеуслышание объявлял: «Какие сильные ноги! До чего восхитительная из тебя будет жена!» Окружающие не видели в этом ничего зазорного, а вот у меня всякий раз неприятно ныло сердце.

Самая тяжелая битва моего детства: понять, дозволено ли ненавидеть человека, настолько приближенного к Господу.

В конце концов все стало очевидно.

Когда Пророк во всеуслышание объявил, что намерен на мне жениться, отец схватил меня и под чужими изумленными взглядами повел со двора в комнату невест – крохотную спальню на чердаке нашего дома.

Схватившись рукой за дверной косяк, я спросила:

– Отец, ты правда веришь, будто ему велел жениться на мне Господь?

– Господь не раз обращался к нему. Ты сама знаешь, дитя, – ответил тот обычным для себя речитативом, каким говорил с тех пор, как стал дьяконом.

– Но почему Господь хочет этой свадьбы, если я против?

– Нам не всегда дано понять Его мотивы. Однако в этом случае причины очевидны.

– Какие еще причины?

– Пророк видел в твоих глазах знак дьявола.

Отец произнес это, не поднимая взгляда. Я бессильно уронила руку.

Отец закрыл дверь. Я на всякий случай подергала за ручку, но та не поддалась. Каждая комната невест была снаружи снабжена засовом толщиной с палец. Их привинтили еще много лет назад – я сама видела. Только тогда не поняла, что это единственные замки в Общине.

Весь день я пролежала на тюфяке, глядя в забранное пластиком окно, небо за которым из голубого становилось синим, а потом черным, и размышляла над словами отца.

От знака дьявола не было никакого спасения. В первые дни Пророк показывал нам старую фотографию, запечатлевшую его вместе с отцом: толстяком с огромным пивным пузом, тесно обтянутым клетчатой рубашкой с оторванными рукавами. Пророк на снимке был еще мальчиком, с зажатыми коленями, словно боялся обмочить штаны, и большими очками, за которыми торчали слишком круглые, почти совиные глаза. Пророк рассказал, что отец, на тот случай если дети будут плохо себя вести, всегда ставил у двери топор. Он рассказал, что все детство прожил в страхе, а потом, повзрослев, заметил у отца в глазах красные всполохи – знак дьявола – и все понял.