Книга Дом голосов - Донато Карризи

— Мама, что случилось с теми людьми?

Она молчит, пробует улыбнуться, но тревога слишком сильна: губы неестественно изгибаются, улыбка становится гримасой.

Вечер. В гостиной растопили камин. Папа обходит дом, проверяет — я точно не знаю, что именно. В итоге мы не подстрелили оленя. Вернулись назад, оставив кроссовки раскачиваться наверху.

— Хочешь, пришьем второй глаз твоей кукле? — спрашивает мама, желая отвлечь меня от мыслей о том, что случилось сегодня.

— Спасибо, не надо, — вежливо отвечаю я. — Моей кукле и так хорошо. У нее один глаз, но им она может видеть вещи, которые мы видеть не можем. Невидимые вещи.

Маму пробирает дрожь. Может быть, моя кукла внушает ей страх.

Пока я сплю, моя тряпичная кукла видит, как мама и папа спорят в кухне.

— Нужно быстрее уходить отсюда, — говорит мама, чуть не плача.

— Мы не сможем пуститься в путь до весны, ты сама это знаешь: придется подождать, пока снег растает, — отвечает папа, пытаясь ее успокоить.

— А если они придут и за нами тоже? — спрашивает она, глядя на него в отчаянии.

Моя кукла не понимает, кто это должен с минуты на минуту прийти за ними.

— Ты тоже видел кроссовки на дереве, коров в стойле, — продолжает мама. — И мы не задумывались, откуда взялись эти вещи, которыми полон дом, и почему те, кто были здесь до нас, оставили их.

— Верно, не задумывались. Но нам было нужно где-то обосноваться, иначе мы бы не выжили.

Мама хватает папу за рубашку, притягивает к себе.

— Если они придут, то уведут ее, и мы ее больше никогда не увидим… — И добавляет: — Чужим неинтересно знать, кто мы и что мы, они только хотят причинить нам зло.

Кукла слышит это слово. Чужие. И тут же передает мне. Я тоже слышу его впервые. И впервые у меня возникает впечатление, что мы не сами избрали для себя кочевую жизнь. Мы бежим от чего-то, хоть я и не знаю от чего.

Зима длинная, и в ожидании весны мы всячески стараемся скрыть наше здесь присутствие. Например, разводим огонь в печи или в камине, только когда стемнеет, чтобы издалека не было заметно дыма.

Проходят месяцы, и наконец вокруг фермы Штрёмов начинает таять снег. Но еще недостаточно, чтобы можно было уйти. Мама волнуется больше обычного, и папе не удается ее успокоить. Она уверена, что чужие вот-вот придут, и мы должны что-то сделать, чтобы избежать худшего. Я не знаю, что это за худшее, о котором говорит мама. Но мне все равно страшно.

Однажды днем я вижу, как она что-то шьет у окна своей комнаты, где светлее. Я не знаю, что это, но она отпорола атласную оборку от старого праздничного платья и срезала что-то серебристое с кокарды, которую мы нашли в бауле. А папа закрылся в стойле, захватил туда доски, и я слышу, как он там пилит и колотит молотком.

После ужина, перед тем как идти спать, папа усаживается в старое кресло и берет меня на колени. Мама садится перед нами на корточки, прямо на ковер. У них что-то есть для меня. Подарок. Глаза у меня блестят от радости. Я хватаю коричневый пакет из волокон рафии и открываю его.

Внутри лежит повязка из красного атласа, а на ней — колокольчик.

Мама подвязывает его мне к щиколотке и говорит:

— Завтра мы поиграем в замечательную игру.

Я так возбуждена, что с трудом засыпаю. А проснувшись, спешу позавтракать, чтобы узнать наконец, что это за таинственная игра. Благодаря колокольчику, мои шаги по дому сопровождаются веселым звоном. Родители уже встали, ждут меня в гостиной. Стоят перед камином, улыбаются мне, отходят в стороны: на ковре за их спиной стоит деревянный сундук, такой же как для Адо. Только немного побольше.

— Игра вот какая: нужно выдержать как можно дольше там, внутри, — объясняет папа. — Ну-ка давай попробуем.

Я в недоумении. Я не хочу залезать в сундук. Что это за игра? Но родители так довольны, что мне не хочется их огорчать, и я делаю так, как мне сказано. Ложусь, смотрю на них снизу, а они, склонившись, улыбаются мне.

— Теперь положим крышку, — говорит папа. — Но не беспокойся, пока только положим сверху.

Это «пока» не нравится мне. Но я молчу. Крышку кладут, они считают хором, сколько проходит времени, а мне интересно, как я могу в такой игре победить.

— После ужина мы закроем крышку как следует, — объявляет мама. — Вот увидишь, будет весело.

Мне вовсе не весело. Эта игра какая-то страшная. Когда папа начинает заколачивать крышку, стук молотка раздается вокруг меня и в моей голове. От каждого удара я вздрагиваю. Закрываю глаза. Это все не взаправду, это просто очень плохой сон. Я начинаю плакать. Слышу мамин голос.

— Не плакать, — говорит она самым своим строгим тоном.

Там, внутри, темно и тесно: я не могу двигать руками.

— Когда почувствуешь, что больше не выдержишь, пошевели ногой с колокольчиком: мы услышим и откроем сундук, — объясняет папа.

— Но ты должна продержаться как можно дольше, — увещевает мама и начинает считать.

Первые несколько раз я заставляю колокольчик звенеть прежде, чем счет доходит до ста. Я хочу прекратить, но они настаивают, говорят, что это важно. Я не понимаю почему, но даже не могу возмутиться. Они не разрешают. Так продолжается почти весь день. Иногда я плачу настолько безудержно, что им тоже больно, я это замечаю. Тогда мы прерываемся ненадолго, но потом начинаем снова.

К вечеру я настолько устала и измучилась, что даже не в силах ужинать. Мама и папа относят меня в постель, остаются со мной, гладят мне руки, пока я не засыпаю. Целуют, просят прощения. Наконец тоже начинают плакать.

Наутро мама будит меня. Заставляет одеться, выводит из дома. Я вижу, что папа стоит под старым каштаном. У него в руках лопата. Когда мы подходим ближе, я замечаю, что он вырыл яму рядом с местом, где похоронен Адо. У его ног стоит мой сундук. Слезы непроизвольно текут у меня по щекам. Почему вы делаете это со мной? Мне очень страшно. Мама и папа никогда не причиняли мне зла, этот страх для меня внове и поэтому так ужасен.

Мама встает передо мной на колени:

— Сейчас мы опустим сундук в яму. Будем делать все постепенно, но придет момент, когда папа засыплет его землей.

— Я не хочу, — твержу я сквозь рыдания.

Но у мамы неумолимый взгляд, в нем нет места жалости.

— Когда почувствуешь, что тебе не хватает воздуха, позвонишь в колокольчик, и мы тебя вытащим.

— Не хочу, — повторяю я вне себя.

— Послушай: ты — особенная девочка.

Особенная девочка? Я этого не знала. Что это значит?

— Поэтому мы с папой должны защищать тебя от чужих. Чужие ищут тебя. Если хочешь жить, ты должна научиться умирать.