Книга Сергей Бондарчук. Лента жизни - Наталья Бондарчук

Напряжённое молчание. Коростылёв пытается разрядить обстановку, обращается к Рябовскому, а Дымов… Дымов в ужасе: он присутствует при ссоре своей жены с её любовником! Для него совершенно непонятны эти их пустые разговоры об искусстве. Он – медик, учёный. Дымов поглядывает на Коростылёва – на лице его только стыд и неловкость. Когда мы обсуждали эту сцену, Сергей сказал:

– Я знаю, что играть. Я буду внутри бороться сам с собой, сдерживая не ревность, нет, а гнев и брезгливость.

Серёжа играет гениально! Ведь в момент этой наглой ссоры любовников Дымов не произносит ни слова, молчит. Мало можно вспомнить великих артистов, способных молчать на экране так, как умел Бондарчук. На его молчащие крупные планы можно смотреть бесконечно! Вся пронзительная глубина переживаний, все движения этой благородной души отражены на лице. Дымов в этой сцене неподвижен, но его глаза – в них столько чувства, смятения, великодушия, боли… Вот если подробно разбирать, что же такое искусство кино, как выстроен кадр и как существует в нём актёр, – вот тут всё и становится ясным – сразу видно, что же это за явление – Бондарчук Сергей Фёдорович, – выдающийся актёр нашего времени. Одна сцена в фильме далась Серёже очень трудно. Долго мы над ней бились, много репетировали. Это эпизод, когда Дымов работает у себя в кабинете, а Ольги всё нет и нет. Он устремляется к окну, а за окном темень, идёт снег… Дымов закуривает сигару… Вдруг её голос:

– Дымов! Ды-ымов! Ты ещё не спишь? – впорхнула, как бабочка, роскошная, очаровательная. Присела к нему. – Мой милый, ты так здоровье своё надорвёшь. Что ты делаешь? Расскажи, мне интересно.

Он смотрит недоверчиво… И дальше сцена не шла. Репетируем, репетируем – не получается. Вдруг Серёжа выходит из декорации, устремляется ко мне и горячо шепчет прямо в ухо:

– Всё! Поймал! Теперь пойдёт. – И возвращается обратно в кадр.

Тот же самый крупный план, Дымов недоверчиво смотрит на жену:

– Ты понимаешь, доктор Мудров говорит – надо лечить не болезнь, а больного! – И Бондарчук на глазах молодеет, становится таким возбуждённым, загорается! Вот он, творческий порыв учёного, творца! Неожиданно он взглянул на Ольгу: она приникла головкой к подушечке и сладко спит, как маленькая девочка. А здесь бушует талант, происходит взлёт великого учёного! А за окном метель, и он смотрит в окно, и метель то закрывает, то открывает его лицо, а он погружён взглядом в темноту ночи – загнанный царь природы, раненый человек. Вот как эта сцена сделана в картине и как она сыграна Серёжей Бондарчуком! Никто и никогда так не сыграет! Я помню во время просмотра аплодисменты на этой сцене, да и не только на этой – как Бондарчук “выдаст” крупный план, так аплодисменты. Вот он вбегает в кадр во фраке, в белом жабо, просветлённый, счастливый:

– Ольга Ивановна у себя?

– Да, – приседает горничная, – у неё гости.

В гостиной поют итальянский романс, а Дымов, никого не замечая, едва переводя дыхание, бежит прямо к ней в будуар. Присел на краешек стула у стеночки, радостно потирает коленки, глаза сверкают, горят в полумраке, как две фары:

– А я сейчас диссертацию защитил…

Она смотрится в зеркало и как о чём-то постороннем:

– Защитил?

– Ого! И знаешь, может быть приват-доцентура! Этим пахнет!

Он весь – как мальчик, получивший “отлично” за три года старательного учения. Она поправляет причёску и равнодушно замечает:

– Я не знаю, что такое приват-доцентура, Дымов, но я рада за тебя. – Поднимается, отбрасывает шлейф платья, напускает на лицо трагический вид и гордо удаляется, прикрыв за собой дверь. И вот за то, что происходит дальше, за следующий фрагмент в Серёжином исполнении можно всё отдать! Только что Осип Степаныч Дымов был похож на счастливого, празднующего победу юношу. (Я перед съёмкой этой сцены попросил гримёра сделать так, чтоб Сергей Федорович выглядел, как мальчишка.) А теперь в этой чуждой обстановке он стоит один, побледневший, нокаутированный. Неожиданно он переводит взгляд на зеркало, видит себя, облачённого во фрак и жабо, и, устыдившись, опускает глаза, цепенея от душевной боли. Так, не шелохнувшись, стоит Дымов несколько секунд, мысленно кляня себя за эти нелепые фрак и жабо, и страшится ещё раз взглянуть в зеркало, потому что знает, что увидит в нём не светило медицины, а униженного, жалкого докторишку. Ах! Как пронзительно отображена вся эта гамма переживаний! Какой редкостный актёрский талант и какая личностная, человеческая щедрость! Никому не видимые затраты Бондарчука стоят золота, потому что, когда он смотрит на себя в зеркало и видит своё унижение, может быть, сам Сергей Бондарчук, он лично, пережил какие-то страшные для себя минуты – ведь он артист великий, и он не просто играл – он жил. И вот наступает кульминационный момент в развитии этого потрясающего чеховского образа. Зазвучала “Элегия”, Дымов идёт через залу, выходит на середину гостиной. Музыка смолкает. И в наступившей тишине он говорит одну-единственную фразу…

– Господа, – в его глазах блеснули слезы, – пожалуйте закусить.

Когда я смотрю этот фрагмент, меня прямо холод охватывает от того, как гениально Серёжа произнёс эту реплику».

Всё, о чём вспоминает Самсон Самсонов, говорит о его преемственности, о приверженности нашей школе, у нас один мастер – Герасимов. Более всего он ценил качество мысли в классических произведениях, в студенческих работах, в актёрской игре. Обучая нас, актёров, он настаивал на первенстве мысли. «От мысли – к действию, а не наоборот, – говорил он, – можно внешне ничего не делать, но мыслить. И на это будет интересно смотреть». И ещё одно очень важное качество воспитывал в нас мастер. «Вы должны быть, – говорил он, – соавторами режиссёру. Совместно с ним разрабатывать образ». Вот почему у нас была объединённая мастерская. Актёры и режиссёры учились вместе. И ставить, то есть режиссировать, мог любой из нас. Поэтому так много актёров мастерской Герасимова становились режиссёрами. И в фильмах, где снимались ученики Сергея Аполлинариевича, они были соавторами предлагаемых образов. А когда его величество случай соединял на одной киноплощадке учеников Герасимова, то и результат был удивительный. Так случилось и на площадке Самсона Самсонова. Это был результат долговременной работы мастера и его преданных учеников.

«Мне представляется, – утверждал Герасимов, – что обязанность художника – это некая титаническая и непрерывная работа не столько над предметом, над которым он трудится, сколько над самим собой». Этим основным принципам герасимовской школы мой отец был верен всегда. Он никогда не прекращал трудиться и подмечать необходимые качества для его последующих работ в людях близких ему. В работе Целиковской он увидел ту же глубину поиска. Она сумела понять чеховский образ и сыграть трагедию. В её призыве: «Дымов! Дымов!» – когда она падает на колени перед умирающим мужем, ощущается запоздалое прозрение женщины, всю жизнь тщетно искавшей талантливых людей и не замечавшей великого человека возле себя. «Ты выбрал великую актрису, – признался Самсонову Сергей Бондарчук. – Такой лёгкости в работе я никогда не ощущал. С ней всё получается. Она, как лань, – быстрая, ловкая».