Книга Отпусти кого любишь - Иосиф Гольман

– Конечно, узнала, – подтверждали и Воробьев, и медсестры, и тоже пришедшая проститься с Наташкой очень пожилая прихрамывающая еврейка, врач-анестезиолог, готовившая наркоз для всех предыдущих Наташкиных операций. Она же произнесла сначала не понятую присутствующими сентенцию:

– Бог поцеловал…

– Что? – переспросил Воробьев (Женька просто поразилась, как быстро он взял себя в руки: уж она-то знала, насколько задела его Наташкина участь).

– Бог поцеловал, – без выражения повторила та и, устав стоять на отечных ногах, присела на край табуретки. – Когда у нас кто-то вот так умирает – без боли, без лежаний, после счастливой жизни, – говорят: Бог поцеловал.

Почему-то это очень утешило Наташкиного мужа. А может, начал действовать коньяк, принятый на голодный желудок.

Он расслабился и даже глаза прикрыл.

– Положите его где-нибудь, – велел Воробьев медсестрам. – Можно в ординаторской. И за ребенком проследите.

– Не волнуйтесь, Евгений Александрович, – заверили его. – Все сделаем как положено.

Женька уже давно поняла, что этот внешне юный хирург умел держать в руках не только скальпель, но и подчиненных ему людей.

А Воробьев уже обращался к ней:

– Ну, что будем делать?

– А какие есть варианты? – вопросом ответила Женька.

– Либо как запланировано, либо отложим на завтра.

– Это от вас зависит, – сказала Грекова. – Я ж просто засну, а вам работать.

– Я в форме, – спокойно сказал доктор. – Думаю, в шесть часов уложимся.

– А потом? – зачем-то спросила Женька.

– А потом нажрусь, как сволочь, – все так же спокойно ответил Воробьев. – А что я еще могу сделать? – добавил он, по-детски беспомощно разведя руками.

15

День, начавшийся столь радостно для Грекова, столь печально – для Наташки и столь судьбоносно – для Женьки, для Авдеевой начался никак. То есть самым обычным образом.

Вымыть попу Машке – она уже давно доверяла Ленке этот интимный процесс, хотя сначала особо приближенными были лишь мама и старший брат. Сварить овсяную кашу с фруктами ей же и Лешечку – тоже, кстати, поначалу кочевряжились. Постирать их мелкие тряпки, а заодно и Егоровы. Убрать, хотя бы сверху, немереные грековские квадратные метры – все это занимало уйму времени и сил.

Ленка торопилась, потому что именно на сегодня было назначено собеседование в одной из отобранных ею для Лешечка спецшкол. Правда, Женька по телефону сказала, что, как только оправится от операции, заберет детей обратно, на Урал. Но Авдеева считала, что ее сегодняшние заботы лишними не будут.

Во-первых, – не дай бог, конечно, – операции заканчиваются по-всякому. А во-вторых, ее не оставляла надежда, что Женька холодным своим разумом поймет и согласится с тем, что мальчику с его болезнью лучше жить в Москве. А для будущей карьеры лучше учиться в московской школе.

На самом деле Ленка прекрасно понимала, что просто ищет причины не расставаться с мальчишкой, к которому успела душевно привязаться. Не меньше она привязалась и к Машке, но здравым умом четко понимала, что уж ее-то поправившая здоровье мамаша точно отцу – тем более неродному – не отдаст.

Так, может, хоть с Лешечком получится?

Она крутилась по дому, Машка каталась по гостиной на любимом средстве транспорта, причем уже самостоятельно: научилась-таки сама крутить педали. А Лешка то и дело смотрел наверх.

С одной стороны, ему было скучновато. С другой – очень хотелось провернуть одно небольшое дельце, но вот предупреждать о своем желании никого не стоило. Иначе грозил полный облом – Ленка, по сто раз в день требовавшая от него осторожности, никогда бы не разрешила ему залезть на стремянку.

А дело было вот в чем. Грековская главная комната – на самом деле целый зал – была украшена (и освещалась) замечательно красивой люстрой, увенчанной целым хороводом небольших, но очень ярких галогеновых лампочек.

И, как водится, добрая половина из них уже давно сгорела. Нельзя сказать, чтобы обитатели квартиры сидели впотьмах, но мертвые лампы ощутимо портили внешнее благолепие шикарной квартиры Егора Юрьевича.

И хотя Ленка ни в малой степени не чувствовала эту квартиру своей, ей, как нормальному домовитому человеку, было неприятно наблюдать столь вопиющее неуважение к домашней красоте. Смог приобрести – смоги и ухаживать.

Она пилила Грекова регулярно, в результате чего однажды он привез лампочки, а два дня назад – большую раскладную стремянку. Но десяти минут, чтоб сменить лампы, так и не нашел. Авдеева же не хотела выполнять мужскую работу из принципа.

Вот эта ситуация и заинтересовала юного Грекова. Ему очень хотелось произвести полезную работенку, чтобы снискать благодарность от уважаемой им Ленки и почет от отца, по отношению к которому Лешечек испытывал неоднозначные чувства, особенно в начале своей московской жизни.

И удобный момент скоро представился. Точнее, умный мальчик подготовил его сам, тщательно припрятав все три трубки радиотелефона в спальне.

Когда Греков позвонил – сообщить, что гемофил уже в аэропорту, и даже номер и фамилию ирландца продиктовал, чтобы Ленка в случае чего не удивилась звонку, – Авдеева не меньше минуты искала аппарат, а найдя и переговорив с Егором, уже из спальни и звонила: ей нужно было подтвердить встречу в спецшколе.

Лешка воспользовался моментом, отодвинул от центра комнаты сестренку вместе с велосипедом и быстро раздвинул стремянку.

Он успел сменить уже больше половины ламп – мальчишка и в самом деле был толковый, – когда Машка на полном ходу врезалась в лестницу.

Патентованная стремянка – а Греков покупал только дорогие вещи – устояла на своих раздвинутых ногах. А вот Лешечек не удержался на обрезиненных ступеньках и слетел вниз.

При падении одна из лампочек разбилась, оставив маленькую царапину на его левой руке.

Гораздо хуже было другое: падая, он ударился лицом об руль Машкиного велосипеда, разбил себе нижнюю губу и напрочь выбил два нижних передних зуба.

Случилось то, чем его всегда так пугали.

Кстати, случилось не в первый раз. Тот порез – еще в первом классе – был даже глубже, и кровь текла куда хлеще. Но многократно предупрежденные учителя в минуту доставили его в больницу, одновременно позвонили маме, а при маме всегда был гемофил.

Сердце мальчонки похолодело. Но он не заплакал и даже не стал звать Авдееву. Потому что еще больше боялся, чтоб осколки лампочки не поранили маленькую Машку, категорически не признававшую никакой домашней обуви и топавшую повсюду в одних тонких колготках.

Поэтому, несмотря на боль, он встал, совершенно молча поднял за подмышки сестру и уже с ней на руках отправился к Авдеевой.