Книга Обезьяна приходит за своим черепом - Юрий Домбровский

Офицер уже понял и смотрел на Ганку неподвижно и прямо, тяжелыми, белесоватыми глазами.

- Вы большой шутник! - выговорил он, отчеканивая каждое слово. Извините, я тоже не имею чести знать вашего имени... Да, эти иконы мне тоже подарили! Довольно с вас этого?

Тогда Ганка вышел вперед.

Маленький, худой, в узком сюртуке, тесно обтягивавшем все его тщедушное, птичье тельце, он выглядел, по правде сказать, очень жалким и даже смешным рядом с тонкой, точно вылитой из металла, крепкой фигурой офицера.

Притом еще он весь дрожал. Не от страха, конечно, а от возбуждения, ярости и усилия сдержи-ваться. Но я знал: сдержаться он уже не мог, раз он начал, должен был говорить до конца.

Он был страшно нервный, этот Ганка, нервный, вспыльчивый и злой, и когда ненавидел кого-нибудь, то ненавидел уже рьяно, всеми силами души, всеми помыслами и желаниями, и молчать тогда ему становилось не под силу. Его ненависть всегда была силой активной, действенной, не знающей преграды. Под влиянием ее он дрожал, извивался всем телом, корчился как от стыда, и сам не знал, что и как он сделает в следующую минуту.

- У вас очень много друзей, - пробормотал он, дрожа.

Офицер подошел к нему вплотную.

Так с минуту они молча стояли друг перед другом.

Лицо офицера, тяжелые серые глаза, тонкие, фиолетовые губы - все это было неподвижно и сжато. Ганка дрожал, менялся в лице, но глаз не опускал и на офицера смотрел дико и прямо.

- Да! - что-то решил наконец офицер и спокойно повернулся к отцу. Как звать этого господина?

- Боже мой... Господа, господа! - засуетился отец, как будто выведенный из тяжелого транса. - Разве так можно? Это мой помощник, доктор исторических наук Владислав Ганка, у него бывает...

- Я вижу, что у него бывает, - жестко улыбнулся офицер. - Так вот, господин Ганка, меня зовут Иоганн Гарднер, полковник государственной тайной полиции. Теперь вы знаете, с кем имеете дело. Я думаю, что сейчас нет смысла продолжать этот разговор, но обещаю вам, что мы встретимся и тогда поговорим обо всем как следует. О дружбе, о вражде и о прочих интересных вещах...

И он совсем уже двинулся к двери, но вдруг остановился опять.

- У меня много друзей, - сказал он, уже не сдерживая угрозы, - но имейте в виду, что и врагами я никогда не пренебрегаю!

- Это оттого, что вам в них очень везет, сударь! - быстро ответил Ганка.

- Немецкому офицеру во всем везет! - жестко улыбнулся Гарднер. - И во врагах, конечно, прежде всего. Но мы их не боимся. Мы делаем с ними вот! и он разжал и снова сжал кулак. - Раз, два, три - и нет! Мокро!

- Я видел это, - сказал Ганка, и голос его вдруг пересох и прервался, - там, на перилах Королевского моста...

- Ах, вот как! Вы, значит, уже и там были! - многозначительно воскликнул офицер и вдруг повернулся к матери. - До свиданья, фрау Курцер, спасибо за дорогой подарок, но я боюсь, что этот странный господин с чешской фамилией укусит меня за палец.

- Слушайте, господин Гарднер, - сказала мать сердечно и просто, - у доктора Ганки тяжелые нервные припадки, во время которых он не сознает, что и как он делает. Иначе он бы понял, в какое положение он нас ставит...

- И эти нервные припадки случаются у него тогда, когда он увидит мундир немецкого офицера? - уже без улыбки спросил Гарднер. - Не беспокойтесь, Я вполне понимаю состояние доктора. До свиданья, господа, мы с вами еще увидимся!

Он вышел из комнаты, высокий, прямой, стройный, и отец даже не догадался его проводить.

Тогда мать опустилась на диван и сжала руками виски.

- Что вы наделали, Ганка! - сказала она глухо. - Что вы только наделали! И к чему все это!

- А, собака! - вдруг закричал Ганка и кулаком погрозил портьерам. Немецкий шакал! Ты сюда пришел грабить, срывать с окон занавески!.. Погоди, погоди! Скоро вас!.. Скоро вас всех! - он замолчал, весь дрожа и извиваясь.

Мать встала и тихо погладила его по голове.

Он стоял, закрыв глаза и запрокинув голову, как человек, стремящийся поймать ртом дождевую каплю.

- Бедный! - сказала мать.

Тогда Ганка очнулся, глубоко вздохнул, свел и развел руки, посмотрел на мать, на отца и вдруг слабо улыбнулся.

- Бедный! - повторила мать с тихой лаской. - Идемте, я вас хоть чаем напою. Ланэ теперь в столовой с ума сошел от страха. А ты, - она взяла меня за плечи, - спать, спать и спать!

Наутро я узнал две новости. Первая: к нам приезжает брат матери, дядя Фридрих, которого я никогда не видел. И вторая, с ней связанная: так как у дяди слабое здоровье, через неделю мы переезжаем на дачу.

А дня через три случилось и самое главное.

Глава четвертая

И вот как это произошло.

В тот день с утра мать готовилась к переезду и упаковывала фарфор.

Отец сидел в кресле и курил.

Мать несколько раз пыталась с ним заговорить, но на вопросы ее он отвечал односложно, а то и совсем не отвечал, ограничиваясь кивком головы; если же приходилось все-таки говорить, то он болезненно морщился, цедил слова сквозь зубы, да притом еще так, что и разобрать-то можно было не все.

А день, как нарочно, выдался ненастный, серенький; шел мелкий, противный дождик, да и не дождик даже, а просто стоял пронизывающий, неподвижный туман, такой, что сразу же, как мокрая паутина, осаждается на кожу, на лицо и одежду. Листья деревьев, кусты, трава, самое небо даже все было мокрым, тусклым, как будто вылитым из непрозрачной, тяжелой массы.

В такие дни отец с утра забирался в халат, надевал туфли, круглую черную шапочку и возился с латинскими изданиями классиков. Вот и сейчас у него был томик трагедий Сенеки, но книга лежала на коленях, а он откинулся головой на спинку кресла и закрыл глаза. Лицо у него было утомленное, невыразительное, нехорошего, землистого цвета.

- Надо будет взять с собой и твои коллекции,- вдруг сказала мать,- вот о чем я думаю все время! Но как? Ведь это - два таких огромных ящика... Разве попытаться...

Отец сидел по-прежнему молчаливый и отчужденный от всего, и глаза у него были закрыты.

Мать поглядела и отставила в сторону чашку.

- Тебе нехорошо, Леон? - спросила она.

- Да! - ответил отец сквозь зубы.

- Может быть, у тебя болит голова?

- Нет! - ответил отец.

Мать вздохнула и снова взялась за фарфор.

- Какая ужасная погода! - сказала она.

Отец молчал.

- Я все-таки пошлю письменный прибор этому Гарднеру... У нас есть еще один, простень-кий, но хороший. Помнишь, тот, что я привезла из Вены? Ну, как же не помнишь? - Отец молчал. - Он так тебе нравился... из черного дерева, с перламутровой насечкой! Жалко? Конечно, жалко. Но что же поделаешь, этот все равно не удержишь.