Книга Вариант шедевра - Михаил Любимов

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Даже шевалье д’Эон де Бомон, переодетый в девушку и засланный французским королем в русский императорский двор, и то чувствовал себя, наверное, безопаснее, хотя в подошвах его ботинок и в корсете хранились секретные письма и шифры. Где гарантии, что попивая водочку и думая о ней, мы не будем под контролем британской контрразведки? Интересно, с какой стати приглашать Винсента в Гастингс? Согласится ли он? Как это будет выглядеть? Два дружка, два мужичка мчатся в Гастингс… Ха-ха, может быть, еще и остановиться в одном номере? Очень актуально, особенно после громкого провала клерка адмиралтейства, гомосексуалиста Джона Вассала. Бред сивой кобылы. И я представил храброго старлея, еле стоявшего на ногах (пилюли частенько действовали не на тех, кого надо), но упрямо тянувшего трезвого Винсента из отеля на поле брани близ Гастингса, где 14 октября 1066 года норманы Вильгельма Завоевателя разбили наголову саксов и заложили основы славной Великобритании… Резидент, вкусив от этой грандиозной идеи, был зол и мрачен, он метким глазом различил змеиную интригу Москвы, вынуждавшую его становиться на канат. Однако отреагировали мы мягко, стараясь не обозлить Центр: отметили все трудности организации дружеской вечеринки в Гастингсе, обязались принимать меры, искать возможности и трудиться над Винсентом по способностям.

Вскоре начались парламентские выборы, резидентура крутилась, «приводя к власти» лейбористов, которые тогда считались потенциально слабым звеном в НАТО, я не особенно высовывался с Айвором, хотя и поддерживал с ним контакт, о Гастингсе речь не заводил – короче, мы начали медленно спускать все это дело на тормозах…

Итак, после раута на Балком-стрит мы с Винсентом преспокойно проследовали в уютный паб близ Кен-Хай, заказали по скотчу и начали размен мыслей и чувств. Мы уже окунулись в этот парадиз и выпили по два скотча, когда мой приятель извинился, встал и, деликатно промолвив, что намерен вымыть руки, удалился в боковую дверь, что меня нисколько не удивило. Настроен я был вальяжно, в голове неторопливо струились некие патриархальные мысли, связанные с недавним возвращением семьи из Москвы. В зубах дымилась сигарилла (Кастро и Че Гевара давно убедили меня, что любовь к сигарам не равносильна предательскому переходу в буржуазный стан), из-за стойки приветливо улыбался дородный хозяин, вокруг неторопливо гудели стайки посетителей.

– Ваша карьера закончилась, сэр… – услышал я, и только тогда скорее почувствовал, чем увидел, что по бокам у меня сидели два джентльмена, о нет! не джентльмены, нет! – У вас нет альтернативы, сэр. Вы провалились… мы знаем ваши тайные контакты… (посыпались имена)… у нас есть снимки… у вас нет выхода, сэр, кроме…[31]

Я не слушал. Я был потрясен их непрезентабельным видом: рядом сидели не Сомерсет Моэм и Грэм Грин, а какие-то странные хари из Гоголя, один был небрит и походил на бродягу, постоянно вещавшего с самодельной трибуны в Гайд-парке, другой лоснился румяными ланитами, но сидел мешком, и пахло от него жареной картошкой. Больше я ничего не смог узреть, ибо в тот момент был явно не расположен к литературным зарисовкам. Меня вербовали! – я понял это не сразу, а когда осознал, то не заиграл в груди «Интернационал», и не прозвучала язвительная цицеронова отповедь, а я лишь, как полагалось по инструкции, вскричал (если честно, пискнул): «Это провокация!» – и, загремев стулом, бросился к выходу.

– Куда вы, сэр? – послышалось вослед, но я даже не обернулся (потом очень жалел, ведь это был последний шанс сразить врагов наповал гордым видом и сжигавшей, как огнемет, остротой, а еще лучше – бросить в лицо лайковую перчатку[32]). Я мчался в шоке к машине, но почему-то никто не гнался за мною, звеня наручниками и размахивая «смит-и-вессоном». Около машины засады тоже не оказалось, бомбу в салон не заложили, и я полетел доложить о ЧП в резидентуру, переживая, что ко мне подкатились не как к асу разведки, а как к мелкому воришке.

В те великолепные времена КГБ еще не растерял зубы, и, хотя криминальная деятельность старлея не вызывала сомнений, КГБ решил не давать спуску «этим англичашкам» (иначе они совсем обнаглеют!), надавил на МИД. Вскоре наш посол торжественно пересек кабинет министра иностранных дел Патрика Гордон-Уокера с намерением зачитать меморандум о варварской провокации против ни в чем не повинного советского дипломата.

– Одну секундочку, сэр, – перебил его министр и быстренько извлек из папки свой меморандум. Оный гласил, что главный герой вел деятельность, несовместимую со статусом дипломата, и должен покинуть гостеприимный Альбион.

Деликатные англичане не указывали сроки и обещали не предавать мое дело огласке (лейбористы только пришли к власти, зачем шумиха и порча отношений с Россией?). Однако английскую мягкость восприняли в Москве по-боевому: нечего им, гадам, уступать, пусть уезжает через полгодика! Свернуть всю оперативную работу, не уезжать! Это я проделал довольно быстро и бездельничал, наслаждаясь прогулками по улочкам Пимлико и Челси и созерцаниями картин в галереях, – со стороны можно было подумать, что КГБ командировал меня в Лондон для изучения живописи.

Однако уже через пару недель на приеме в посольстве шеф русского департамента Смит подошел к послу Александру Солдатову и деликатно поинтересовался, не изменяет ли ему зрение и не похож ли тот симпатичный молодой человек, вон тот, уминающий индейку, на того самого… который… о котором в меморандуме? разве он не уехал? Намек был понят, пенни упало, завертелось по-советски быстрое в таких случаях колесо, и мы мигом снялись с якоря, еле успев упаковать вещи. Никто из коллег от меня не отвернулся, никто не смотрел как на изгоя. Особенно помогал Виталий Бояров, в будущем один из руководителей советской контрразведки, Второго Главного управления КГБ, выведенный впоследствии в фильме «ТАСС уполномочен заявить» под фамилией генерала Константинова.

(В июля 2017 года англичане традиционно рассекретили документы, связанные с моей высылкой, их версия в целом совпадает с моей. Правда, они опровергают, что ко мне было применено насилие, ибо в нашей ноте для острастки указывалось, что меня принуждали к сотрудничеству).

Ла-Манш явно злобствовал, корабль качало, я придерживал на вожжах строптивого сына, рвущегося к борту. Катя, гордо подняв голову, молча прощалась с коварным островом, радуясь, что лондонское затворничество завершилось, и впереди огни рампы. Персона же нон грата страдал не от морской болезни, а от полной неясности в будущем. Но дух был тверд: пейте «гиннес», господа, а мы – на Жигули! Так я стал персоной нон грата. Англия умерла для меня (возродилась после перестройки), но не умерла во мне, наоборот, с годами она становилась все ярче и притягательнее, она выплывала в новых деталях и приобретала новые краски. Я все больше любил ее и люблю сейчас как память о молодых годах, прекрасных иллюзиях и серьезных прозрениях. Мой Альбион всегда со мной, я населил его своими английскими друзьями, заполнил его любимыми парками, коттеджами, скульптурами, это Альбион, который нельзя у меня отнять. Иногда мне кажется неприличным, что я занимался в этой прекрасной стране шпионажем, а порой я этим горжусь и тогда, словно в дурном сне, выскакивают из прошлого двое – Небритый и Мешок, – они грозят мне кулаками и орут: «Ату его, ату!» И тогда я думаю: не зря! не зря я шпионил, не зря!