Книга Страстотерпицы - Валентина Сидоренко

– Ты знаешь, я как вспомнила сон… и это платье, – все еще отдувалась Заслуженная, – и река, и никого. Венька прибежал: где Аня, где Аня. Все оборвалось внутри…

– Какой сон? – быстро и беспокойно спросил Олег, глядя вслед уходящему Виктору.

– Да так, это наше, бабье, – тяжело махнула рукой Заслуженная. – О господи… Пойду очухаюсь.

– Нас же дети ждут…

– Красивый парень, – завороженно произнесла Тюлькина. – Он женатый?

– Анна Андреевна, – Венька вспомнил свои обязанности, – одиннадцатый час. Как минимум полчаса уже должен идти спектакль. Дети давно на местах. – Он сбавил тон и, оглядываясь, проворчал: – Ты что, мать, мы останемся без обеда. Они же тебя сожрут. И вообще… – Венька взмахнул перед ее носом портфелем и побежал к лагерю.

– Ты голодная? – предупредил ее оправдания Олег. Он осторожно вынул цветок из ее руки, бросил его в траву, растер носком ботинка. Достал из кармана пиджака помятую булку.

– Спасибо, – виновато и робко ответила Анна, взяла булку, глядя вниз на размятый вместе с ромашкой небольшой жесткий лист подорожника.

– Как хорошо купаться утром. Я совсем забыла, что… – проговорила она, но запнулась, переведя взгляд на посеревшее, вытянутое от бешенства, бескровное лицо мужа…

* * *

В училище она поступила сразу. Жизнь ее резко переменилась, забурлила, время понеслось, как щепу, болтая, обтесывая и выделывая Анну. Бессонные, молодые, неуемные ночи и говорильня в общежитии. Уроки мастерства, фехтования, просмотры спектаклей, галерка в областном театре, капустники. Звон ночных трамваев за окном, неоновым огнем светящийся город, ночные гуляния по притихшим улицам. И разговоры, разговоры. Не было ни единого незаполненного часа. Как слушала все, сколько открыла для себя, сколько радужных дум о манящем будущем. Училась жадно, с той добросовестностью, к которой приучила ее мать. Письма писала домой длинные и обстоятельные.

В эту первую зиму вдали от дома она с большей роднящей жалостью поняла и полюбила мать. Мать присылала посылки с птицей, сало, варенье и слезно в каждом письме просила соблюдать себя и ни с кем не связываться. Сестры тоже писали ей длинно, обстоятельно, уважительно и присылали деньги. Редко, правда, но Анна знала, как трудно им сберечь и оторвать от семьи эти деньги.

Нежданно хорошо начиналась ее жизнь. Так, как она и думать не могла.

Анна встретила Олега на одном из капустников в общежитии училища. Ждали местных поэтов. Девчонки готовились представлять отрывок из «Коварства и любви», волновались. Первый курс, все внове, все волнует, все свежо и ясно воспринимается. Анна должна была читать Багрицкого, ходила по залу взад и вперед, беспрерывно повторяя стихи. Удивила всех Зойка, она пришла в костюме, стилизованном под украинский, в ярко расшитой сорочке, с алой лентой в русых волосах. Пышная, белотелая, с добродушным лицом, с ленивыми движениями, она сразу выделялась из стрекочущей стайки юрких и голенастых девчонок. Наконец гости прибыли. Вечер начался. Первое слово предоставили гостям, и Анна увидела, как поднимается на сцену невысокий мальчик с гитарой, в синей джинсовой курточке. Он прочитал два стихотворения, бесстрастно глядя в зал, потом пел песни Вертинского, так же без выражения, суховато, как читал стихи, и Анна думала, что это от напряжения…

Зойка преподнесла ему цветы, как и всем, шутливо и важно поклонилась, и Олег густо покраснел и учтиво склонил голову в знак благодарности. Анне казалось, что ему не хватало белого кружевного воротника, бархатной курточки, башмачков с блестящими пряжками. Весь он был как молодой барчонок из старых книг, которыми Анна зачитывалась в детстве. Потом в перерыве, когда Анна с Зойкой прохаживались по залу, он неслышно подошел к ним сзади и негромко сказал: «Мадам, уж падают листья». Тогда только что вышла пластинка с песнями Вертинского, и в общежитии только ее и крутили. Обе они обернулись. Зойка добродушно рассмеялась, и по ее смеху Анна поняла, что Олег обратился так только к Зойке, и растерянно отошла от них. Потом они танцевали, Олег осторожно вел в танце спокойную, что-то равнодушно говорившую ему партнершу, и Анна видела, как нервно подрагивают его тонкие, белые руки на мягком Зойкином плече. Поздно вечером он уходил из общежития. У дверей галантно поклонился и глуховато сказал Зойке:

– Я надеюсь бывать у вас.

– Да, да, – насмешливо разрешила Зойка. – Бывайте.

В общежитие он стал ходить ради Зойки, и все знали это. После нескольких его посещений Анна поняла, что безнадежно влюблена в Олега. Ей казалось, что в детстве, когда она думала о своей любви, она думала о нем…

…Олег приходил в общежитие поздно, позже всех, садился в угол комнаты на пол, молчал, оглядывая всех, дымил в потолок, трогал тонкими, быстро снующими пальцами гитару. К тому времени разливное красное с махорочным осадком вино было выпито, наговорено до хрипоты, накурено: сизый дым плавал наверху. Все уставали, никто уже ничего не хотел. Тогда вспоминали об Олеге. Мальчик в джинсовой курточке, тонкий, темноглазый, с аккуратными височками замкнутого нервного лица пел бесстрастным, сухим голосом, остановившись глазами на черном квадрате окна, пел Окуджаву, переложенные на музыку стихи. Он и сам тогда писал стихи, читал их так же монотонно, как и пел: «Ах, рассказать кому бы, горькие эти губы, нежные эти руки…» Кривил рот, отыскивая странно мерцающими при тусклом свете общежитской лампочки, суженными, жесткими глазами Зойку. Зойка, голубоокая красавица, здоровая, как телка, возлежала где-то в глубине кровати за спинами теснившихся на краю девиц и молчала. Иногда она поднимала на стену полную белую руку, водила холеной кистью, ссыпая известку вниз, и Олег завороженно, бледнея, следил за ее рукой. Анна, сидя на подоконнике, вытягивалась в струнку, старалась не смотреть на них, но не могла и страдала.

Когда появился Олег, время, казалось, остановилось и начался напряженный, нервный сон. Олег жил в коммунальной комнатке, в старом доме на той стороне реки. Он закончил это же училище, выхлопотал себе распределение в ТЮЗ, но к тому времени из театра его выставили, и он умалчивал, за что. На что он жил, неизвестно. Видимо, содержали родители. Отец его, полковник, года два назад с матерью Олега и двумя младшими сестренками уехал на Восток. Семья оставила Олегу хорошую, однокомнатную, обставленную всем необходимым квартиру. После того как он затопил соседей внизу, оставив открытым на целый день кран в ванной, и совсем перестал платить за квартиру, ее грозились отобрать. Тогда Олег сменял ее на комнату с доплатой и с полгода жил на эти деньги. Воспитание в офицерской семье выработало в нем аккуратность, подтянутость, но заниматься каким-то одним делом, зарабатывать себе на хлеб он не хотел и не мог. Даже свои стихи он не пытался, как его друзья, напечатать.

– Все это блеф, – презрительно говорил он. – Жить надо для души.

«Блеф» – любимое его слово. Он был непохож на других. Говорил мало, нервно, но в то, что он говорил, Анна почему-то верила безоговорочно. Зойку, ко всему на свете равнодушную, разговоры Олега об искусстве, поэзии нимало не трогали. Она сонно глядела в потолок и, перебивая Олега, говорила, что ей хочется яблок. Олег вставал, молча уходил, через час возвращался с яблоками. Анна оскорбленно поглядывала на эту мягкую красавицу и думала, что вот ей не дано так просто нравиться Олегу.