Книга История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич

последний не столько намеревался поведать о том, как Торстейн сделался «человеком» Бьярни, сколько «проговорился» об этом вопреки собственным интенциям. Проговорился потому, что такова была тогдашняя исландская повседневность: могущественные предводители собирали довольно значительные (по исландским масштабам, разумеется) владения, а рядовые свободные хозяева в той или иной мере утрачивали если не свободу, то независимость. Говорить применительно к Исландии о феодализме или даже о каких-то его зачатках было бы неоправданным преувеличением. Но в любом аграрном обществе неизбежна дифференциация, и, думается мне, в повествовании о Торстейне сквозь картину противоборства, а затем и примирения двух доблестных мужей проглядывает не столь возвышенная суровая сторона действительности.

Делая все необходимые поправки на глубокое своеобразие средневековой исландской социальной жизни, тем не менее позволительно задаться вопросом: не вправе ли медиевист предположить, что и в других странах среди ингредиентов генезиса новых общественно-экономических отношений были и такие факторы, как психологические, ментальные установки и стимулы, возникавшие под воздействием системы ценностей, принятой в той или иной среде? Осмелюсь утверждать: медиевист не только вправе допустить подобную возможность, — он не вправе не допустить ее Социальные и экономические процессы, имевшие место в ту эпоху, несомненно предполагали человеческие драмы, о коих, к сожалению, нам приходится только догадываться. Слишком редко приподнимается хотя бы край завесы, заслоняющей от нашего взора человеческое содержание этих конфликтов.

* * *

Наряду с явным дефицитом источников, которые позволили бы нам приблизиться к уразумению человеческого содержания социальных процессов периода раннего Средневековья, нельзя не отметить: медиевисты, следуя давней традиции, сосредоточивали внимание на юридических текстах, тогда как памятники нарративные оставались где-то на периферии. И вот к чему это приводило. Исследователи «leges barbarorum» как правило принимают на веру ту схему социальной стратификации, которая запечатлена во всех этих «варварских законах», — nobiles, liberi, laeti, servi. Посягательства на жизнь, здоровье, честь или имущество представителя каждого из этих правовых разрядов (исключая «рабов») караются особыми возмещениями или штрафами. Если верить букве судебника, член того или иного разряда получал или платил раз навсегда установленную сумму денег. В этом смысле все liberi или nobiles были равноценны и неразличимы.

Я убежден, историки, доверявшие этим предписаниям права, были введены в заблуждение, и причина последнего коренится в излишней приверженности к анализу нормативных источников. Между тем склонность законодателя к унифицирующим упрощениям вступала в явное противоречие с действительным положением дел, а именно — с неупорядоченностью и сложностью социальной жизни.

Для того чтобы в этом убедиться, нам придется вновь обратиться к скандинавским памятникам. В исландском судебнике «Grágás» установлены размеры виры, полагающейся за убитого свободного человека, — пять марок серебром. Но знакомство с многочисленными сагами, которые повествуют об убийствах и вызванных ими распрях и умиротворениях, не оставляет сомнения в том, что всякий раз, когда враждующим сторонам удавалось достичь соглашения об уплате вергельда, его размеры устанавливались отнюдь не в соответствии с общей правовой нормой; последняя игнорировалась. Платили столько, сколько казалось правильным. Решающими критериями были личные достоинства потерпевшего, уважение, коим он пользовался, его принадлежность к «хорошему» роду. Иными словами, в центре находился не социальный разряд («знатный», «свободнорожденный», «вольноотпущенник»), но личность персоны, ее оценка социумом. Мне трудно допустить мысль о том, что иначе дело обстояло и в тех областях Европы, в которых были записаны и действовали Салическая, Саксонская, Лангобардская и все прочие «правды». Наличие семейных саг в Исландии проливает свет на такие стороны человеческих отношений, которые остаются в густой тени в тех регионах, где записи права были произведены на латинском языке и где предания, схожие с сагами, по ряду причин не были записаны.

* * *

Было бы нелепо ставить под сомнение распространенность и остроту процессов, приводивших к созданию отношений личной и поземельной зависимости и характеризуемых историками в терминах резких и все обострявшихся антагонизмов между могущественными, знатными и боцатыми собственниками, с одной стороны, и мелким людом, который утрачивал свободу и независимость, с другой. Для обоснования подобной точки зрения существует множество исторических свидетельств, однако еще раз повторю, социальная действительность в период раннего Средневековья была многообразна, и едва ли вполне правомерно пытаться сводить ее к однозначному классовому размежеванию.

В церковных и монастырских архивах сохранилось большое количество документов, оформлявших поземельные и иные имущественные сделки. Некие собственники на разных условиях передавали религиозным учреждениям свои владения или части их. Как правило, исследователь остается в неведении, каков был имущественный и правовой статус лиц, земли которых подпадали под контроль церкви или монастыря. Очевидно, среди традентов могли быть собственники самого разного состояния, и если мелкие крестьяне, отдававшие свои наделы «божьим людям», скорее всего должны были подпасть под их власть и влияние, то собственники состоятельные вполне могли сохранять свою независимость. Для того чтобы сделки с недвижимостью обрели законный характер, их условия не только фиксировались на пергаменте, но и скреплялись свидетелями. И действительно, множество подобных документов подтверждено упоминанием свидетелей трансакции. Подчас число «подписей» последних довольно велико (до нескольких десятков). Оставляя в стороне нелегкий вопрос об идентификации имен в эпоху, когда, собственно, фамилий еще не существовало, а самое имя могло быть записано по-разному, мы стоим перед фактом: обладатель некоего имущества оформлял передачу его на определенных условиях церкви или монастырю в публичном собрании, участниками которого были многочисленные лица неясного правового и имущественного статуса. Но поскольку эти «таинственные незнакомцы» участвовали в судебном собрании и считались достойными выступить в роли свидетелей юридической сделки, то не приходится ли предполагать, что они обладали определенной правоспособностью? Трудно отказаться от мысли, что эти свидетели не были лишены ни личной свободы, ни некоторой собственности. Именно такой их статус служил основанием для того, чтобы они могли выступать в качестве участников публичного собрания[583].

В большинстве случаев эти люди более не появляются в источниках, и мы ничего о них не слышим. Однако мы уже узнали о них нечто такое, на что необходимо обратить внимание. Мы сталкиваемся с фактом, что наряду с предположительно немногочисленной группой юридических лиц, в руки которых переходили новые владения, и теми собственниками, которые, руководствуясь самыми разными побуждениями — имущественными, религиозными, семейными, — передавали какую-то часть своих земель духовенству и монахам, в тех самых селениях или округах существовало множество других обитателей, которые, как можно догадываться, сохраняли личную и имущественную самостоятельность. Во всяком случае, не существует никаких «противопоказаний» на сей счет.

В фокусе исследования медиевиста, изучающего генезис феодализма и, в частности, переход наделов плебса в собственность церковных магнатов, само собой разумеется, преимущественно находятся эти два противостоящих один другому полюса. Между тем как масса лиц, появляющихся на листах документов