Книга Наследство последнего императора - Николай Волынский

И сказал ему прозорливец «вся от начала веков до конца».

Авеля велено было выпустить, снабдить его паспортом, деньгами и одеждой. «Отец же Авель, видя у себя пашпорт и свободу во все края и области, и потече из Петербурга к югу и к востоку, и в прочия страны и области. И обшед многая и множество. Был в Цареграде и во Иерусалиме, и в Афонских горах; оттуда же паки возвратился в Российскую землю». Он поселился в Троице-Сергиевой Лавре, жил тихо, разговаривать не любил. К нему стали было ездить московские барышни с вопросами о дочерях да женихах, но инок отвечал, что он не провидец.

Однако писать Авель не бросил. В письме к графине Прасковье Потемкиной он говорит, что сочинил для нее несколько книг, которые вскоре вышлет. Однако это уже не были книги пророчеств, поскольку в другом письме Авель сетует:

«Я от вас получил недавно два письма, и пишете вы в них: сказать вам пророчество то и то. Знаете ли, что я вам скажу: мне запрещено пророчествовать именным указом. Так сказано, ежели монах Авель станет пророчествовать вслух людям или кому писать в хартиях, то брать тех людей под секрет и самого монаха Авеля и держать их в тюрьме или в острогах под крепкими стражами. Видите, Прасковья Андреевна, каково наше пророчество или прозорливство – в тюрьмах ли лучше быть или на воле, размысли убо. Я согласился ныне лучше ничего не знать да быть на воле, нежели знать да быть в тюрьмах и под неволею. Писано есть: «будьте мудры яко змии и чисты яко голуби», то есть буди мудр да больше молчи. Есть еще писано: «погублю премудрость премудрых и разум разумных отвергну» и прочая такова; вот до чего дошли с своею премудростию и с своим разумом. Итак, я ныне положился лучше ничего не знать, а если знать, то молчать».

…Авель переходит из монастыря в монастырь и скитается по разным местам России, но чаще проживает в Москве и в Московской губернии. Здесь он подал прошение о принятии его в Серпуховский Высоцкий монастырь, куда и поступил 24 октября 1823-го года. Вскоре разгласилось по Москве новое предсказание Авеля – о скорой кончине Александра Первого, о восшествии на престол Николая Павловича и о бунте 14 декабря. На этот раз прорицатель остался без преследования.

ПРЕПОДОБНЫЙ СЕРАФИМ

Незадолго до своей, во многом загадочной, смерти Император Александр Первый побывал в Саровской Пустыни у преподобного Серафима. Русский духовный писатель Евгений Николаевич Поселянин (Погожев) записал рассказ, переданный ему интересовавшимся жизнью подвижников благочестия М. П. Гедеоновым, который узнал его от принявшего монашество морского офицера Д., а тот, в свою очередь, слышал его «в Сарове от инока весьма престарелого, который сам-де был свидетелем этого события».

«В 1825 году, или в один из ближайших к этой эпохе годов, старец Серафим однажды обнаружил будто бы какое-то беспокойство, замеченное монахом, рассказавшим об этом впоследствии моряку Д. Он точно ожидал какого-то гостя, прибрал свою келью, собственноручно подмел ее веником. Действительно, под вечер в Саровскую пустынь прискакал на тройке военный и прошел в келью отца Серафима. Кто был этот военный, никому не было известно, т. к. никаких предварительных предупреждений о приезде незнакомца сделано не было.

Между тем великий старец поспешил навстречу гостю на крыльцо, поклонился ему в ноги и приветствовал его словами: «Здравствуй, Великий Государь!» Затем, взяв приезжего за руку, отец Серафим повел его в свою келью, где заперся с ним. Они пробыли там вдвоем в уединенной беседе часа два-три. Когда они вместе вышли из кельи, и посетитель отошел уже от крыльца, старец сказал ему вслед:

– Сделай же, Государь, так, как я тебе говорил…».

Гедеонов добавляет еще, что приехал Александр Первый в Саров из Нижнего, и что будто бы, действительно, Император раз из Нижнего исчез на 1–2 суток неизвестно куда. Он пишет, будто ему действительно довелось читать, что, или едучи в Таганрог, или за несколько лет до того, Александр был в Нижнем.

Во время этой встречи Преподобный Серафим предрек Императору Александру Первому следующее: «Будет некогда Царь, который меня прославит, после чего будет великая смута на Руси, много крови потечет за то, что восстанут против этого Царя и Самодержавия, но Бог Царя возвеличит».

Император еще задолго до своего удаления в Таганрог не чувствовал себя счастливым на престоле, тяготился своим положением и часто возвращался к мысли, запавшей еще в юную впечатлительную душу его. А тут как раз открывшийся заговор, угрожавший спокойствию России и личной безопасности Государя. Если сюда прибавить тяжелые воспоминания о трагической кончине отца, то и все это, вместе взятое, не могло не подействовать на впечатлительную, мистически настроенную душу Государя, и нет ничего невероятного, с точки зрения психологической, что Александр Первый исполнил свое давнишнее намерение, оставил престол и удалился.

Но удалился он не в «какой-нибудь уголок Европы, чтобы безмятежно наслаждаться добром, утвержденным в Отечестве», – как мечтал он в юности, а в далекую, холодную, неприютную Сибирь, чтобы долгим тяжелым подвигом добровольного отшельничества искупить свои вольные и невольные прегрешения.

Сами собой приходят на память слова, сказанные Александром Павловичем после вторжения в Россию полчищ Наполеона: «Я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться хлебом в недрах Сибири, нежели подпишу стыд моего Отечества и добрых моих подданных».

Таковы психологические основания возможности изложения истории кончины Императора Александра Павловича в Сибири, в образе старца Феодора Козьмича.

В высшей степени интересные соображения о такой возможности приводит некто Д. Д. в статье «Одна из последних легенд», помещенной в саратовской газете «Волга» от 25 июля 1907 года. Г-н Д.Д. с детства знаком с интересующей нас «легендой», много думал о ней, собирал на местах сведения, опрашивал современников события. И что же?

«Из всего этого, – пишет г-н Д. Д., – я вынес глубокое убеждение, что без признания этой легенды невозможно нарисовать себе духовный образ покойного Императора Александра Павловича, что этой именно легендой вполне объясняется и исчерпывается та двойственность личности, какая признана многими историками и которая бросалась в глаза всем современникам, толковалась вкривь и вкось всеми, кого поражала эта невообразимая смесь скрытности и искренности, величия и унижения, гордости и скромности, шума и тишины, вспышек характера и уступчивости, царственного величия и сознания ничтожности.

Только глубокий разлад с самим собою, только затаенное, не могущее быть высказанным кому бы то ни было горе, несчастье, только сознание вольной или невольной, но какой-то ужасной вины, могут быть объяснены и приведенной легендой, и теми легендарными мотивами, какие я в молодости слышал на юге от лиц современников царствования и смерти Александра Благословенного.

Больная, метущаяся душа, сознавшая и свой, и мировой грех, великая душа могла найти прощение и утешение только именно таким искусом. Но не один Благословенный старец страдал. Его страдания отразились известным образом на его душе. Те же страдания иначе отразились, но отразились сильно, на другой, тоже не мелкой, но трагической личности – на его брате Константине Павловиче.