Книга Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

Нет, не был я идеальным адресатом «Великого похода…». Слишком «киношно», слишком небрежно, слишком много всякой всячины понаворочено… Но чем дальше я продвигался по тексту, а лихие казаки по фантастической Индии, тем больше брало за душу странное повествование, поначалу казавшееся еще одним коммерческим проектом. И хотя, добравшись до финала, я преисполнился глубокой симпатией к прежде неведомому сочинителю, первоначальное чувство скептического раздражения оставило меня не вполне. Что и сказалось в тексте тогдашней моей рецензии. Вот что было написано в январе 1995 года:

По всем законам, канонам и резонам предприятие Валерия Залотухи должно было ухнуться, хряпнуться и накрыться медным тазом. Так случилось со всеми умниками, что старательно мечтали о крутых бестселлерах и аккуратно выдавали эти мечты за литературные факты. А Залотуха взял да и сделал из подручного материала если не бестселлер, то что-то похожее.

Главное, что я почему-то угадал (сам не вполне понимая, что говорю), – формула взял да и сделал, определившая жизненную стратегию Залотухи. То, что много лет назад могло мниться легкомыслием, оказалось бесстрашием художника. Ровно тем бесстрашием, которое уже позволило осуществиться повести «Макаров». (Увы, не знал я в 1995 году пророческой – ох, для многих – истории поэта, одновременно соблазненного и устрашенного «прекрасным новым миром».) Ровно тем сочетанием смелости и своего рода упрямства, что позднее обусловило появление «Мусульманина», «Последнего коммуниста», «Свечки». Взял да и сделал.

Вспомним, сколько по-настоящему хороших (как бы они ни заблуждались, безобразничали, грешили) людей описано в сочинениях Залотухи. Явно больше, чем дурных. Разве не раскаивается в затянувшихся беспутствах герой повести «Отец»? Разве не стремится он всей душой помочь юнцу, которого принимает за сына? Разве не грезит этот шпаненок о человеческой – нормальной – жизни? Разве не являет в конце концов буквально былинный героизм комический экипаж танка «Клим Ворошилов – 2»? Разве не симпатичны многие (да почти все!) персонажи повести «Платки»? (Ага, почти как их недальние соседи из «Мусульманина», что раньше или позже разобрались бы с бусурманским праведником. Сделав палачом «почти уверовавшего» офицера-афганца, Залотуха, разумеется, решал много задач. Но, кроме прочего, этим сюжетным ходом он не допустил до греха душевно искалеченных мужиков и баб. Хороших – при всех их «качествах» – людей, что остались бы таковыми и угробив Колю Иванова.) Разве не хорошего жаждут отец и сын Печенкины – герои истории о том, как теоретически обоснованное отцеубийство привело к «случайному» сюжетно, но совершенно закономерному по сути сыноубийству? Это «Последний коммунист», содержание которого, наголову круша обманку названия, напоминает неизбывную мудрость старой поговорки: последняя только у попа жена. Куда ни кинь (вплоть до «Свечки»), всюду хорошие люди и чудовищная, больная, расчеловеченная жизнь.

Может, пережимаю? Все-таки в финале «Макарова» поэт не кончает с собой, а пытается избавиться от своего злокозненного огнестрельного двойника. Если и не всучит его рассказчику (Бог милостив!), то в реку бросит (в урну никак нельзя)… Домой вернется – к любящим жене и дочери, к заговорившему сыну… Друг Вася деньжатами поможет (добыв их неизвестно откуда)… Глумливая телепередача, декадентствующая шлюха, бизнес-бандитские разборки и постмодернистские проекты забудутся, как страшный сон… И будет чудесная интеллигентная стихолюбивая семья жить-поживать да добра наживать. В высшем, разумеется, смысле, поелику не в деньгах счастье. Не уехала же в Америку героиня «Платков» Аня! Заглушила любовь к заморскому принцу (русскому американцу, готовому стать русским русским), осталась верна Богом данному здешнему мужу – прямо как Татьяна Ларина, хотя никакой Генка не генерал. Платочную фабрику, увы, надолго закрыли, но потом вроде бы купили японцы – стало быть, всё наладится. Славные старики, к сожалению, умерли, но ведь на том мир стоит, по-другому не бывает. Конечно, книгу о невероятных платках написал отбывший восвояси американец Иван Фрезински, но ведь была она «переведена и издана у нас, правда небольшим тиражом.

А у Генки и Ани сейчас двое детей: девочка и мальчик. Девочка постарше, мальчик помладше».

Вот и у Александра Макарова с Наташей дети. Вот и в «Отце» встреча случилась… Ох, что-то плохо верится в счастливое продолжение «Отца». Как и в возрождение замечательного поэта Макарова. Особенно при тех светотехнических, звуковых и фабульных эффектах, которыми изобилует позднейший роман «Последний коммунист». Что же до Ани с Генкой, то дай им Бог…

Всего этого в пору «Великого похода…» я не знал. И сейчас не знаю, когда были написаны «Платки» – до или после публичного дебюта Залотухи-прозаика. Зато знаю, что после сюжетно безысходных «Мусульманина» и «Последнего коммуниста» загорелась несгораемая «Свечка». Думаю, случилось это потому, что выведенная мной выше формула в мире Залотухи обратима: жизнь кругом чудовищная, больная, расчеловеченная, а хороших людей – много.

Как же сильно работал этот – добрый – извод обратимой формулы долгие годы! Как придавал он силы в тяжелых сумерках первой половины 80‑х! Ответственно говорю это о себе, но и о Залотухе, судя по его ранним «шахтерским» рассказам, тоже. Идеализации «пионерского детства», «людей труда» и прочей советчины там и в помине нет. Есть поэтизация родного мира, чувство органической с ним связи (отъезд в Москву не разрыв!), благодарность его добрым началам, доверие к тем самым людям труда (уже без кавычек), а значит, и к людям вообще. И потому – надежда на лучшее. Странно, но какая-то надежда была тогда у некоторых представителей нашего поколения (рожденных в 50‑е и начале 60‑х). Нет, не на общественные перемены (их начало встречали скорее скептически) – на окружающих людей. Казалось, что не все они скурвятся, погрузятся в спячку или уедут. Кругом скверно, но можно же (с понятными оговорками) лечить, учить, изобретать, чертить, эксперименты ставить, книги издавать, что-то строить… Вот и постараемся делать свои малые дела, не теряя лица. Иногда ведь получается.

Не будь этого странного чувства, не было бы и эйфории конца 80‑х – начала 90‑х. У кого-то схлынувшей, не успев начаться, но у кого-то державшейся (сознательно пестуемой) довольно долго. Конечно, опять все идет не так, как хотелось бы. Конечно, снова щепки летят. Конечно, свобода принесла кроме прочего чёртову тучу опасных, если не прямо губительных соблазнов. Но ведь дело делаем! Какое, милые, у нас десятилетье на дворе? Замечательное! И если появляется прозаик, у которого ироничная игра с историей не переходит в глумление, но напоминает (пусть шутливо) о наших бедах и болях, если его коммерческий посыл соединяется с искренней любовью к нашей бестолковщине, если его веселая сказка замешана на большой правде, то как же тут не радоваться? И как не надеяться, что подходит конец нашему хождению по кругу, что новое пришествие Ленина не состоится, что лихому рубаке Ивану Новикову и нам, его потомкам, все простится. Скоро. Виноваты, конечно, но больше друг перед другом, чем перед Индией. (Как будто от этого легче?) Но ведь так мучились! Должно проститься.

Это я к своей старой рецензии вернулся. В январь 1995‑го. Не такое было время, чтобы заканчивать газетный текст сентиментальной нотой. С одной стороны, меда уже наложил достаточно – должность критика требует перчику подсыпать. (Да и смущали меня некоторые обертоны в мелодии «Великого похода…) С другой – и это было куда важнее, сглазить страшно. Не столько незаурядного писателя, сколько общие наши надежды. Вот я и совершил надлежащий кувырок. Итак: