Книга Чертополох и терн. Возрождение веры - Максим Кантор

Но каково же было Томасу Мору в эпицентре этих противоречий! Мор занимал такой пост, что ни промолчать, ни остаться в стороне он не мог. На его глазах страна – его страна, Англия – отказывается от общей христианской доктрины и от общего закона, чтобы стать полностью авторитарной страной. Мор отказался принести присягу королю.

Его – великого Томаса Мора! – осудили за государственную измену, приговорили к сдиранию кожи заживо и затем к четвертованию; перед казнью, милостью короля, заменили вышеизложенное на отрубание головы. Он, как рассказывают, шутил на лобном месте, упреждал палача ни в коем случае не повредить его бороду. Сказал, в частности, и следующее: «Я гибну из-за того, что защищаю свободу совести, из-за того, что не считаю возможным, чтобы в руках одного человека сосредотачивалась мирская и духовная власть. Никто не имеет права принуждать человека действовать вопреки своим убеждениям».

Пока Мора судили, затем казнили, Гольбейн в это время расписывал ратушу в Базеле, циркулировал между Базелем и Лондоном. В Лондон вернулся после казни, и приключения на Тауэрском мосту, где выставляли отрубленную голову Мора, а приемная дочь Мора голову похитила, – все это, впоследствии даже увековеченное на картинах английских живописцев, Гольбейн пропустил. В Базеле художник держал семью, отчего-то не перевозил в Англию.

Единого взгляда на автопортрет Гольбейна достаточно, чтобы понять: это мужчина, относящийся к мастерству художника, как добротный ремесленник. В Лондоне – заказы, значит, едет в Лондон. Он в 1535 г. становится придворным портретистом.

Возрождение в Англии особенное; принято говорить, что английское Возрождение – это Шекспир. Но Шекспир написал про гибель Возрождения. И даже не так – Шекспир описал гибель неродившегося Возрождения – нет ничего, за что могло бы зацепиться сознание Гамлета, сразу из Средневековья сделан шаг в абсолютизм. А сладостная мечта о независимых княжествах, где цветут таланты и праздные кружки гуманистов предаются беседам, – это для сказочных комедий. Персонажи «Бесплодных усилий любви», король и его свита, удаляются в чащу леса, чтобы предаться размышлениям и ученым занятиям; они оставили двор, политику, злобу дня. Герой «Бури» Просперо удалился на остров. Аристократические герои комедии «Много шума из ничего» ведут философические дискуссии, отказавшись от суеты дворца ради лесной перипатетики – в этом сюжете Шекспир вспомнил о воспетом итальянцами высоком досуге; не с натуры написано, ничего похожего в английском обществе не существовало. И существовать не могло – любовь, уж если и случалась таковая при английском дворе, принимала гротескные формы ревнивой страсти королевы-девственницы. Того чарующего озорного чувства, что волнует героев новелл Боккаччо или фацетий Страпаролы, не встретишь в тяжелом Чосере – и нет в Англии этого переливающегося ожерелья рассказов о любви. Да и в голову никому не придет поставить неоплатонический вопрос: что есть любовь? И, главное, нет живописи, нет своего персонального пространства. Независимая перспектива невозможна там, где монарх держит в своей руке и власть, и веру.

Главным художником английского Ренессанса считается немец Гольбейн, весьма относительно наследующий южнонемецкую ренессансную традицию; собственно, английский Ренессанс – это Томас Мор – ему и отрубили голову.

6

Словосочетание «христианский гуманизм» – Томас Мор именно христианский гуманист – звучит, как утверждение противоречивой позиции: разве можно следовать вере в Бога и одновременно возвеличить человека? Мир, как часто напоминают проповедники, во зле лежит, и человек – сосуд греховный, гуманизм не может быть религиозным, а поиск рая на Земле вполне христианским. Наука есть постоянное сомнение, вера – незыблемый обряд; обряд и сомнение несовместимы. Тем не менее в истории европейской мысли существовали мыслители, именовавшие себя «христианскими гуманистами», они спорили одновременно и с властью светской, и с властью духовной. Города будущего, которые они оставили нам в проектах, напоминают одновременно и церковь первых христиан, и коммуну, и лабораторию ученого.

Причем утопии христианских гуманистов – не самый радикальный пример. Даже марксистское учение порой толкуют как вариант религиозной мысли: есть рай (это коммунизм), есть избранный народ (пролетариат), есть золотой телец, который следует повергнуть. При всей антиисторичности этой параллели она не бессмысленна. Задолго до утопии о «свободном развитии каждого, которое является условием свободного развития всех» возникла коммунистическая и одновременно католическая версия рая на земле – это «Утопия» Томаса Мора – такое сочетание, как выясняется из истории, вполне возможно.

Казарменную утопию Мора (дома на острове схожи до неразличимости, равное распределение работ, равное распределение благ, деньги отсутствуют; жены и мужья обязаны быть девственниками при вступлении в брак, нравственный долг является единственным побуждением к деятельности) осмеяли многократно. Интересно понять, почему автор, воспевший буйное веселье и неутомимое поглощение пищи, остроты на грани непристойности и вакхические потехи – почему Франсуа Рабле стал продолжателем Томаса Мора. Рабле тоже написал Утопию – он, как и Мор, тоже был защитником христианской веры и проповедником общества равных. Аббатство Телем, предложенное Рабле в качестве утопической картины жизни, казармой не назовешь. В аббатство принимали только красивых и правильно сложенных, обладающих веселым нравом и образованностью, и – что существенно для Рабле – доброй волей. На воротах аббатства Телем водрузили девиз содружества – «Делай что хочешь!». Само слово «Телем» по-гречески обозначает понятие «желание» или «воля», и сколь далеко, на первый взгляд, кажется такое игривое сообщество людей от коллектива, описанного Мором, где все подчинено не личной воле, но нравственной необходимости.

Существенно, однако, то, что «добрая воля», по Рабле, может побуждать лишь к нравственным желаниям. Ничего дурного свободный человек пожелать не может в принципе. Абсолютная свобода есть абсолютная нравственность, и это принципиально. В этом положении – глубокое понимание идеи Христа: поскольку зло есть несомненная зависимость человека от дурного (дьявола), то следовать добру значит стать независимым. Этот анализ свободной воли как Божественного промысла выводит проект балагура брата Жана (и серьезного автора книги) на уровень христианского богословия. В таком утверждении и полемика с протестантизмом (Лютер свободную волю отрицал), и с католической схоластикой (схоласты представили синтез познания и религии, в котором знания выполняли служебную функцию). Проблема свободной воли сделалась самой насущной в поворотный момент христианства – в век Реформации. Если можно освободиться от католической (генеральной) догмы и вооружиться догмой национальной, как далеко заведет национальная религия? Если освободиться от универсалий и довериться факту – то в чем будет состоять генеральная концепция жизни?

Можно сказать, что Рабле изображает некий «дворец для избранных». Здесь прообразом выступает Платоновская академия; существенно и то, что прекрасный дом, в котором человек не унижен бытием (а Корбюзье, вслед за коммунистами XX в., довел унижение бытием до гротеска), но возвеличен в ранг королей. Все в окружающем мире подчинено желанию телемита (так именовались жители аббатства): к его услугам плоды сада, музыкальные инструменты, обширная библиотека и знания, и удовольствия материальной жизни – Рабле не проводит меж ними резкую черту, обладание дарами мира включает в себя все разом. Брат Жан описывает распорядок дня телемитов: жители этого уникального аббатства предаются долгим беседам о философии и искусстве, они устраивают поэтические состязания, концерты, пиры, спортивные состязания – и (сам автор поражается тому, что у телемитов так устроилось) разнобоя в желаниях коллектива не возникает. Так, если один телемит говорит: давайте сегодня играть на лютнях, то всем телемитам сразу же хочется именно музыкальных занятий. То есть никто не принуждаем волей другого, но желания свободных душ находятся в вечном гармоничном соответствии. Но ведь и в реально существовавших монастырях все монахи разом исполняют один обряд – просто у телемитов речь идет не о молитве, но о творчестве, а побуждение к творчеству равно присуще каждой подлинно свободной душе, считает Рабле. Желание свободной души может лишь соответствовать желанию соседней с ней свободной души – противоречия быть не может, поскольку a priori основано на уважении к другой персоналии. Рабле описывает то единение свободных воль, какое мы можем сопоставить с категорическим императивом Канта, а также с христианским Раем или с коммунистическим проектом Маркса, где «свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех».