Книга Клинок Тишалла - Мэтью Стовер

Взгляд его приносит своего рода весну на мертвую городскую землю: из руин проклевываются алые, багряные с золотом, исчерченные красным ростки и тянутся к его сияющему лику – социальные полицейские и дворцовая стража и добрая старая имперская пехота. Люди выкапываются из каменных нор, помогают друг другу – даже раненые, даже умирающие, – лишь бы почтительно подняться и пасть ниц перед лицом своего господа.

Это выглядит причудливо .

Нет у меня другого слова.

Не в приниженном, смытом нынешнем смысле этого слова, как всего лишь «странного» или «нелепого». Причудливо в древнем, старинном значении.

При чуде .

Потому что в каком-то смысле я всегда находился здесь.

Я всегда восседал на смятом взрывной волной корпусе штурмкатера в руинах квартала Менял, глядя вдоль Божьей дороги на залитые кровью развалины Старого города, и Косалл всегда холодил мне колени. Рваные, скрученные титановые плиты вечно поскрипывали и попискивали, бесконечно остывая под моей задницей. В нескольких сотнях ярдов слева от меня от века зиял метеорным кратером провал на месте Зала суда, окруженный иззубренным венцом растаявших зданий; даже тысячелетняя циклопическая кладка стен Старого города оплыла, накренившись к реке геометрически правильной кривой, словно краешек горящей восковой свечи.

Оттуда шепчет мне дух Криса Хансена голосом памяти и скорби.

Я всегда был здесь, потому что прошлого нет: все, что от него осталось, – поток Силы, образующей структуры настоящего. Я всегда буду здесь, потому что будущего нет: все, что должно случиться, не наступит никогда.

Есть только «сейчас».

Среди необразованного большинства элКотан в большом ходу байка – не могу удостоить ее гордого имени «пророчества» или хотя бы «легенды»; истинно верующие, полагаю, мало отличаются друг от друга вне зависимости от того, во что верят. Семь лет кряду они твердили друг другу, что Князь Хаоса явится из-за края мира, чтобы сойтись с возвышенным Ма’элКотом в последней битве.

В день Успения.

Я глумился над этой байкой всякий раз, как она долетала до ушей одного из занятых в НМП актеров. Качал головой и посмеивался. Бедные невежественные олухи – если бы только видели они, как мы с Тан’элКотом отправляемся вместе пропустить бокальчик в «Por L’Oeil». Видели бы они меня прикованным к инвалидной коляске; видели бы, как Тан’элКот в Кунсткамере Студии поражает туристов ярмарочными трюками, два представления в день. Бедные невежественные олухи.

Говорю и сам не знаю, кого иметь в виду – их или нас. Потому что мне-то следовало бы догадаться. Да я и знал.

Отец говорил мне: «Достаточно удачная метафора воплощает себя сама».

Так что бедные невежественные олухи оказались ближе к истине, чем мы, насмехавшиеся над ними самодовольные ученые козлы. Вечное «сейчас» на развалинах Анханы: перед лицом бога, над руинами его града, над телами поклонников…

Невозможно. Неизбежно.

Одновременно.

Я касаюсь одной из черных нитей, самой прямой: вот Делианн роняет Косалл в коридоре между мною и Райте. Нить переплетена с бесчисленным множеством других, запутываясь все сильней и сильней: вот я звоню Шенне, чтобы вызвать ее домой с «Фанкона». Вот Райте пожимает руку Винсону Гаррету, и плетется со мной, стоящим над телом Крила в посольстве Монастырей, и плетется со мной, когда я дарю Шенне купленный на черном рынке потертый томик Хайнлайна, и плетется с Шенной, когда та стоит надо мною в переулке, глядя на отрезанную голову Тоа-Фелатона, и все эти нити перепутаны с остальными, а те – друг с другом, увязываются, замыкаются петлями и уплывают в недоступную взгляду даль.

Многие начинаются в сортире факультета языкознания, но даже тот узел сплетен из отца и Фоли Зубочистки, и пацана по фамилии Нильсон, который врезал мне по башке кирпичом, и парня, который двести лет назад уронил флакон с культурой ВРИЧ, и Авраама Линкольна, и Ницше, и Локка, и Эпикура, и Лао-Цзы…

Если смотреть отсюда, это похоже на рок.

Но попробуйте скажите, что отец имел хоть малейшее понятие, чем все кончится, когда писал главу о слепом боге в «Преданиях перворожденных». Попробуйте вякнуть только, что я должен был предвидеть все заранее, когда приложил Зубочистку обрезком трубы, или сделал предложение Шенне, или когда лежал в темноте на каменных ступенях, залитых моим же дерьмом, и силой воли пытался оживить мертвые ноги. Хрень это собачья, а не судьба.

Рок правит нашей жизнью, только если смотреть на нее от конца к началу.

Вселенная – это система совпадений, говорил Крис, и он прав. Но это не делает ее хаотичной. Так только кажется. Структура не исчезает: странные аттракторы распоряжаются квантовыми матрицами вероятностей. Я вижу их.

Я вижу, как струится черная Сила. Ее потоки пронизывают время, связывая события друг с другом, переплетая взаимодействия в сетке настолько плотной, что невозможна даже простая цепочка следствий и причин, – но даже если обнажится структура реальности, узреть в ней возможно лишь контуры прошлого.

Будущее не предсказать. Его можно лишь прожить.

Потому что тончайшая нить – что ел на завтрак один лаборант двести лет назад – наделена достаточной мощью, чтобы навлечь на землю Чумные годы и систему Студий. Эффект бабочки заставил волю тринадцатилетнего мальчишки, решившего, что он больше не станет бояться, завязать судьбы двух миров в нынешний узел.

Вот так: если разобраться, самая испохабленная деталька бесконечно испохабленной судьбы – они меня все-таки достали. В последние минуты жизни я стал кейнистом.

Господи.

Ладно. Довольно.

Я готов покончить с судьбой.

Смерть – это дар. Вопрос не в том, умрешь ли ты. Вопрос в том, как .

2

Четыре черных отрезка, пересеченных мелкими штрихами, словно дохлые, раздавленные сороконожки, выпирали в пестрый кружок из кольца темноты. Они не сходились в центре – для этого отрезки были слишком коротки, , – но указывали туда. В центре круга находился правый глаз Ма’элКота.

Орбек пристроил кривой желтый коготь указательного пальца на крючке.

Оружие создавалось не для огриллонов; пальцы великана были слишком толсты, чтобы нажать на курок как следует, и приходилось нелепо выворачивать шею, чтобы заглянуть в прицельную трубку над стволом, ибо правый клык упирался в приклад. Но огриллоны – прирожденные воины, а винтовка не слишком отличалась от самострела. Орбек приспособился.

Солнце било сквозь развороченную крышу, согревая ноги. Орбек распростерся на груде щебня в жреческих палатах на верхнем этаже бывшего храма Уримаша, божка удачи. Снаряд, сорвавший перекрытия, выломал изрядный кусок фасада, но часть стены еще держалась, и в густой тени скрывались блестящий ствол винтовки и голова стрелка.