Книга Рудник. Сибирские хроники - Мария Бушуева

Этот свойственный ему взгляд на реальность как на книгу, которую невозможно прожить, а можно только читать, разгадывая разбросанные между её строк тайные знаки, скорее всего, явился следствием потомственного многоколенного священничества, когда следующий из повзрослевших, вступая на ту же тропу служения, уже воспринимал, благодаря долгому ношению его родом ключа православного символа, и самою жизнь всего лишь как проявленное в материи внутреннее переживание, которое открывалось этим ключом для мира и им же снова закрывалось.

Но всё же и здесь, в селе, много чаще непривычного занятия садоводчеством отец негромко играл на старинной скрипке, доставшейся ему от деда-священника и, по семейному преданию, привезённой в Сибирь не столь далёким их предком – киевским учителем, которого позвал с собой на миссионерскую тропу сам Филофей Лещинский, принявший в Сибири постриг и ставший схимонахом Фёдором. Самодельные же скрипки отец Филарет предназначал детям. По вечерам устраивались домашние концерты – в семье пели и играли на разных инструментах все. На один из таких маленьких концертов и забрёл хайджи Кызласов.

Никакого обильного плодового урожая взрастить отцу Филарету, конечно, не удалось. Часть деревьев уже засохла совсем, на тёмных стволах других выступила густая коричневая плесень, и только в самом конце сада у калитки, выводящей не в сторону близкой степи, а к видневшемуся за поворотом сельской дороги густому лесу, деревья в первую же весну заневестились и осенью дали очень мелкие, но красные и сладкие яблоки.

Не умел он и собирать ругу, которую не отдавали батюшке со всего села целиком, как это водилось в старину и до сих пор практиковалось в некоторых зажиточных сибирских станицах, а приносили отдельно с каждого казачьего двора – кто немного куриных яичек, кто испечённый только что рыбный пирог или миску свежего творога. Казачки церковь сильно любили; но забитые ссыльнопоселенцы из крестьян не давали ничего священнику вовсе. И отец Филарет всегда стеснялся брать с них даже причитающееся ему за требы, да и для остальных прихожан не назначал определённой цены, а, как-то неловко улыбаясь, вызывая у Юлии этой своей почти виноватой улыбкой самолюбивую досаду, повторял всякий раз, что любой может пожертвовать лишь то, что ему по силам, а если и не по силам вовсе, то и не надо.

К тому же село, перестав быть полностью казачьим, заполненное теперь больше чем наполовину мало приспособленными ещё к Сибири переселенцами, удивительно быстро обеднело. Крестьяне из России тяжело приживались на сибирских землях, таких благодатных, но таких чужих, и удивлялись в этом крае всему, даже растущим на огородах маленьким, но очень сладким арбузам, из которых ловкие казачки давно научились варить варенье.

Бывшие офицеры днями напролёт пили или играли в карты и, внезапно протрезвев, являлись к отцу Филарету на исповедь, чтобы снова затонуть на полгода, а солдаты неумело крестьянствовали, нанимаясь иногда к священнику вскопать огород или поправить ограду, за что приходилось платить им. Ссыльные же социал-демократы, порой даже наведываясь в музыкальный дом священника, чтобы послушать, как славно играет его струнный оркестрик, а порой и просто поговорить с самим отцом Филаретом о Достоевском или о Толстом. В церковь всё равно не ходили вовсе или бывали там только на Рождество да на Пасху, отдавая дань не до конца растоптанным семейным традициям. Только раз ссыльный революционер обвенчался с приехавшей к нему невестой, и то не здесь, а в соседнем приходе, где ещё в начале века служил отца Филарета двоюродный прадед, а псаломщиком был сильно попивавший и потому, наверное, рано умерший его сын, двоюродный дед.

Полутёмные домишки и юрты полунищих сагайцев, живущих в деревне неподалёку и приписанных к его же приходу, отец Филарет по двунадесятым праздникам объезжал сам, часто не один, а с женой, матушкой Лизаветой, радуя узкоглазых детишек обычно съестными подарками.

А те из сагайцев, чьи стада овец и лошадей насчитывали сотни, даже тысячи голов или, приписавшись к гильдейскому купечеству, давно обрусели, и в селе бывали редко, поселившись в богатых городских домах. Посещали они центральный кафедральный собор, а не белую сельскую церковь Петра и Павла или же, наоборот, сохранили верность шаманам и величали себя потомками княжеских родов Хоорая.

И снова отец Филарет едва сводил концы с концами и вынужден был прибегать к займу. Кредитором обычно выступал дядя Павел Петрович, относившийся к прихожанам с предписанной законом и вполне расчётливо им осознанной трезвостью, а потому живущий достаточно обеспеченно, но иногда помогал и тесть – управляющий железоделательным заводом, отец матушки Лизаветы. И подолгу семья барахталась в неводе тяжёлых долгов, таком же прочном, как рыболовная сеть, сплетённая самим батюшкой и отданная кухарке Агафье для её брата, кормившегося продажей рыбы.

– Спасибо, паба Филарет Ефимович! Хорошо, хорошо…

Она служила в семье священника уже три года, а до того была прислугой в аскизском доме миллионщика Кузнецова, и, увезённая наконец из города, очень радовалась возвращению в родные места. Ведь в недалёком Аскизе жила вся её родня. Готовила Агафья очень вкусно, особенно, Юлия обожала корчик – молочный коктейль, который кухарка делала из свежего коровьего молока, покупаемого у соседки-казачки.

– Хызыл нымырха жду, еда будет: хийях, ит будет и палых. – Агафья, беря сеть, кивнула с преданной благодарной улыбкой.

– Да, скоро Пасха, наш улюкюнен… – ответил отец, намеренно употребив хакасское слово «праздник». – И масло, и мясо, и рыбу – всё сможешь тогда готовить.

Агафья, переваливаясь, вышла и через минуту крикнула:

– Паба Филарет, пришли к вам!

Юлия, дверь в комнату которой была приоткрыта, увидела входящую учительницу Кушникову, долгую узкую фигуру которой обтягивали изящная белая блузка и серая юбка тонкого сукна. Дорогую блузку учительница купила в Москве в магазине Мюра и Мерелиза, о чём не замедлила в прошлое своё посещение с гордостью сообщить матери, одевавшейся в самую скромную одежду, приличествующую, по её мнению, многодетной попадье. Матушка Лизавета пятый день недомогала и не выходила из своей по-монашески крохотной спальни.

Обида за мать захлестнула Юлию, она захлопнула дверь с такой силой, что даже книга на столике подпрыгнула. Гадкая! Зачем она ходит к отцу?!

– Болеет? Печально это слышать! – Запереживала учительница. – А ведь воздух здешний целебный, не хуже, право, швейцарского…

Из Швейцарии учительница вернулась ещё полгода назад, но вспоминала о курорте почти в каждом разговоре.

Охваченной ненавистью Юлии казалось, что сочувственные воркующие фразы, тут же оседая на половицы, проникали по-змеиному ловко в материнскую комнату, чтобы нанести болящей смертельный укус.

– Сейчас опять стали лечить пиявками, они оттягивают всю дурную кровь…

Нет! Слушать всё это, сидя в захлопнутой коробке комнаты, было невыносимо! И Юлия, с досадой отбросив на кровать раскрытые пьесы Гоголя, ловко вылезла в окно.

В прошлое воскресенье, к радости зрителей (небольшой группки местной интеллигенции), две семьи – многодетная священническая и вовсе бездетная семья друга отца учителя Веселовского как раз разыгрывали пьесу «Женитьба».