Книга Ловушка для вершителя судьбы - Олег Рой

– Нет, – Алексей действительно не понимал. Для его ума было непостижимо, как можно сочинять и никому не давать читать, не делать попыток напечататься. Он-то думал, что Боря не подпускает его к своим текстам, потому что боится профессионального взгляда. А оно вон как…

– Как бы тебе объяснить… – снова повторил Борис. – Вот… что значат для тебя твои книги?

– Ну, так с ходу и не скажешь. Возможность рассказать другим людям, что происходит в моем душевном мире.

– А что, он так интересен, этот твой душевный мир? – В голосе Борьки сквозила явная ирония. Но Алексей не собирался сдаваться.

– Получается, что интересен, раз мои книги покупают и читают, – не удержался он от самодовольства. – Каждый литератор через призму собственной личности видит окружающую действительность и передает ее…

– А ты думаешь, без твоих романов люди не догадаются о том, какова она – окружающая действительность? – перебил его друг.

– Ты передергиваешь, Борис.

– Возможно. Возможно, ты и прав. Я просто хотел объяснить тебе. Мне все равно, прочитают ли когда-нибудь мою писанину. Но когда я пишу, я чувствую, что живу не зря. Для меня это все. Литература – это сад, который я постоянно возделываю. Не для того, чтобы кормиться его плодами, а чтобы дать жизнь его растениям. Это мой остров. Может быть, сюда занесет водоворотом чей-то корабль, может быть, кораблей будет много, а возможно, этот остров так и останется никем не узнанным и непознанным посреди равнодушного океана. Но он ведь есть, и он все равно прекрасен. И, быть может, даже прекраснее, чем был бы, если б его открыл какой-нибудь Колумб от литературы. Ты ведь понимаешь, о чем я? Это мой дом, где каждая удачная находка, каждая благозвучная строчка – это кирпичик в общей стене. Я никого не приглашаю в свой дом, но мне в нем уютно и тепло. И… – он резко замолчал, – впрочем, это всего лишь пьяная патетика. Прости, Лешка. Забудь.

Но Леша не забыл. Этот разговор запомнился ему почти слово в слово и в дальнейшей жизни вспоминался все чаще.

В отличие от друга, Алексей не мог сказать о себе, что если вдруг он перестанет писать, то умрет, сдуется, как воздушный шарик. Но он знал и помнил, что испытал подобное чувство тогда, когда рождалась его первая книга. О любви. Первая книга о первой любви. Тогда ему казалось, что не выговорись он, не прокричи на весь свет – и его сердце разорвется, разлетится на мелкие-мелкие кусочки. Такое острое чувство больше не посещало его, но он помнил, что оно было. Сейчас, по прошествии стольких лет, он мог бы сказать себе, что тогда писал вовсе и не он – сама любовь водила его рукой. Потом пришло время опыта, почти ремесла.

«Я не творец, – размышлял он, – я ремесленник. Может, поэтому мне так трудно пишется? Может, смысл творчества – процесс, а не результат? Может, только в этом случае получается что-то стоящее, то, что остается потом в веках? Думал ли Леонардо, как будет человечество толковать его картины? А великий Моцарт – было ли ему вообще дело до человечества, когда он записывал нотами божественную музыку, звучащую в его сознании?»

С тех пор ни Алексей, ни Борис больше не возвращались к этой теме. Оба предпочитали говорить о бизнесе. Но Алексей, поселившись на даче, где у него вдруг разом появилось много свободного времени, то и дело возвращался в мыслях к той беседе в поезде, прокручивал ее в памяти, запоздало спорил с Борькой, приводя все новые и новые аргументы…

Бог весть почему Алеша и Вероника решили ехать в деревеньку Акулово, в большой и крепкий бревенчатый дом, который Ранцовы, родители Алеши, снимали раньше каждое лето, пока не построили собственную дачу – ту самую, в Зареченске, которую так поспешно и так неудачно продали, когда заболел Павлушка. Акуловский дом принадлежал старому приятелю отца дяде Коле, они даже строили его вместе, но хозяева, у которых была еще одна дача, поближе к Москве, бывали там нечасто и только радовались, если в их доме кто-то жил. И как раз в тот момент, когда Алексей и Ника думали, куда бы отправиться, – денег было достаточно, Павлуша окреп, вполне можно было съездить на какой-нибудь заграничный курорт или в хороший подмосковный дом отдыха, – позвонил дядя Коля и вновь напомнил про Акулово. И супруги не стали долго обсуждать предложение, сразу же согласились. На удивление быстро собрали вещи, уселись в недавнее приобретение Алексея – «Ауди»-«сотку», которой он очень гордился, – и примчались сюда. А дальше было счастье.

Правда, в тот момент Алексей не понимал, что он счастлив. Человек часто осознает это задним числом. Казалось, за то, что выздоровел Павлуша, он должен Тому, кто там, Наверху, так много, что просто не имеет права требовать для себя новых радостей. Но Всевышний щедрой рукой дал ему и многое другое – и заросший сад, и пруд со склонившейся к воде огромной ивой, и полный ягод и грибов лес, и цветущий луг, и густую росу, и стрекотание кузнечиков, и тихие вечера, и душевный покой… И любимую женщину рядом. Но Алексей был тогда так глуп, что не заметил всего этого.

Как ни удивительно, спустя много лет в воспоминаниях о жизни с Никой осталось то лето. Вот ведь какая странность! Первое знакомство, период ухаживания, свадьба, рождение сына, благополучная семейная жизнь в квартире на Профсоюзной, Павлушкина болезнь, неземная радость от его выздоровления, а потом ссора и развод – все это было словно записано в мозгу текстом без картинок: информация присутствовала, но никаких образов в памяти не вызывала. А вот жаркие, без единого дождя, «акуловские» июль и август и по сей день отзывались в сознании целым букетом ярких чувственных ощущений: пение птиц на рассвете, тяжелое гудение случайно залетевшего в дом жука-бронзовика, запах цветов, смолы и свежескошенной травы, упоительный вкус ледяной, до боли в скулах, воды из колодца и сладко-горькой земляники… Перед глазами сами собой возникали, точно кадры из кинофильма, разноцветные картины, в которых солнечные лучи пробивались сквозь густую листву и ложились на крыльцо теплыми пятнами, Павлушка в смешной белой панамке, что-то громко и радостно крича, мчался к отцу навстречу по садовой дорожке, а Ника, с заплетенными в косу волосами, одетая в собственноручно сшитый голубой сарафан в мелкий цветочек, сидела вполоборота к нему на перилах веранды, лукаво глядела через обнаженное плечо и улыбалась, а широкая, воланами, юбка, открывала загорелые колени, такие круглые и соблазнительные. Сейчас, по прошествии семнадцати лет, Алеша иногда думал, что при встрече может и не узнать Веронику – разве что по улыбке и по этим коленкам. Но тогда ему и в голову не приходило, что они могут расстаться или даже пустячно поссориться. Им было хорошо – и слово это каждый день на все лады повторяли и мужчина, и женщина, и ребенок.

– Хорошо! – восклицал голый по пояс Алеша, окатываясь по утрам студеной водой прямо из колодца.

– Как хорошо, – вздыхала Вероника, зарываясь лицом в свежесобранный букет полевых цветов и вдыхая их нежный аромат.

– Халясо, – лепетал малыш, уплетая за обе щеки купленную у соседки клубнику.

Как-то ночью, выкупав и уложив сына, супруги долго и нежно любили друг друга. А потом лежали рядом, слушая через открытое окно, как где-то вдалеке, в лесу за деревней, кричит ночная птица, и наблюдая, как крадется тихонько по одеялу серебристый лунный луч.