Книга Дело Бронникова - Татьяна Позднякова

Не забыл Михаил Ремезов упомянуть о монархизме в повести Бронникова «Две короны ночью».

Говоря о литературных предпочтениях Бронникова, Михаил Ремезов назвал и советских авторов: Сельвинского, Олешу.

Каялся в том, что, следуя совету Бронникова, писал не для Кинофабрики и не для ГИЗа, а для клуба. Согласился с тем, что «Путешествие вокруг комнаты» и «Поездка в направлении сна» «…были антисоветскими по своему содержанию и направлению. Каждая вещь написана в индивидуалистических, упаднических и пессимистических тонах».

Произведения М.Н. Ремезова были квалифицированы как контрреволюционные. Автора объявили врагом советской власти и обвинили в фашистской и антисоветской агитации, то есть в преступлениях, предусмотренных по ст. 58–10 УК.

М.Н. Ремезов виновным себя признал.

Приговор получил легкий: выселение из Ленинграда, лишение права проживания в 12 пунктах и Уральской области на три года, прикрепление к определенному месту жительства.

Был выслан в Тамбов, через год получил разрешение поселиться в Малой Вишере. Продолжал писать. Создал своеобразный трактат об искусстве «Письма о реализме»[75]. Каждое из девяти писем имеет адресата: Михаил Ремезов обращается к давним друзьям — к Николаю Ефимову, к Татьяне Шишмаревой, Василию Власову, Григорию Ягдфельду… Одно из писем пишет к своей жене Валентине Ремезовой: «Одержимый манией проповедования и оказавшись без аудитории, я начал писать эти письма. Все творческие отходы (стихи, отрывки, страницы из дневника) я прокладывал между письмами. Смешно считать их образцами нового стиля: это не более как антракты».

Давай жизнь

Давай, давай хорошую жизнь. Много бананов и молока. Женщину с белым лицом. Давай выкинем Пруста в окно. Много дорог, а луна — одна, и под ногами дно. Подумай: завтра начнется война — что тебя, что тебя ждет впереди? Ты ведь совсем один.

1933

* * *

Шаги и дни. И больше ничего. И сон. Меня сопровождает детство. Нечаянно я сохранил его Бесценное и легкое наследство. Какой подбор запретов и угроз! Гремят ключами, запирают двери, Молчат. Но я отказываюсь верить, что это жизнь и что она всерьез. Игра, игра. Стою над тишиной. Ручные люди. Одичалый камень и прошлое. Но не тревожить память, Но не терять улыбку. Решено.

1933

* * *

Какая непохожая природа! Морозный воздух, дряхлая вода, Заборы, звезды, ветер в огородах. Пришел февраль — и это навсегда… …Вот женщина. Но разве в этом дело? Подчеркнуто одета, в меру зла, Садилась рядом, пальцами скрипела, И ты был рад, когда она ушла. А вот слова: Придумай и забудь. Не то опять увидишь за словами разношенную, как халат, судьбу и годы верного существованья. И вот художник. Есть закон пути. Но бедствовать налево и направо, забыть искусство, унижаться, льстить, — какая выторгованная слава!.. …Привет, мой друг! Навряд ли ты оценишь такой судьбы высокие блага; случайно или от неуваженья, но их тебе никто не предлагал. Решай — тебе ли горевать об этом? Ты знаешь, потолстев от неудач, что если остальное под запретом, то до себя тебе рукой подать. Ну что ж, начнем? Но нет, еще не время. Твои друзья и далеко, и спят. Ты не решаешься на вдохновенье. И медлишь. И предчувствуешь себя.

1933

О дальнейшей трагической судьбе Михаила Ремезова неожиданно узнаем из документальной книги поэта Сергея Рудакова «Город Калинин». Они встретились в блокадном умирающем городе: «Наша манера разговаривать, видя за всем не то чтобы смешную, но несерьезную, оборотную сторону, т. е. уменье угадывать декоративный, кажущийся, наружный облик всего внешнего, как нельзя лучше подошла в этих условиях. Он тогда сказал, оценивая будущее: надо представить, что мы уже убиты, и тогда каждая лишняя минута будет казаться неожиданным подарком»[76].

Михаил Ремезов пришел к Рудакову на Колокольную, читал свои «Письма». «Почти стемнело на третьем письме. Он стоял спиной к обледенелому окну и торопился дочитать. Было ясно, что следующего раза может уже не быть».

Прочел стихи, написанные совсем недавно, 5 января 1942-го:

Садись к окну, готовь себе обед — Овсяный суп, стакан пустого чая. Смотри на мир. Подумай — сколько лет Ты прожил бы, его не замечая. Зато теперь, когда пришла беда, Ты видишь все, ты стал самим собою. Будь благодарен ей — она всегда Была твоей единственной судьбою. Она решила, что тебе терять, И эту жизнь, слепую и пустую, Оборвала — и вот уже опять Тебя ведет, уча и указуя.

Сказал, что жена его умерла еще в декабре. Недавно умерла мать, но она пока лежит непохороненная… «Жил он на канале Грибоедова… в сторону за Мариинским театром. Квартира — бывшая дворницкая, в одноэтажной каменной пристройке в глубине двора. Дверь из крохотной кухни — прямо в снег. Приходя, я стучал в стекло. Сквозь слой льда он разглядывал, кто стучит. Потом отпирал дверь. Я каждый раз, входя во двор, не без страха смотрел — есть ли следы на снегу, мог ли он еще выходить за хлебом. Сговорились, что, если будет худо, он заранее подымет защелку французского замка. 15 февраля следов на снегу не было и замок не был спущен…»[77]

Ефимов Николай Николаевич

«Пионер киноведения»

Протокол допроса

23 марта 1932 г. я, уполномоченный СПО Бузников А.В., допрашивал в качестве обвиняемого гражданина Ефимова Николая Николаевича, 1905 г. р., сына служащего. Проживает: Детское Село, ул. Пролеткульта, д. 13, кв. 4. Научный сотрудник Гос. института искусствознания (ТАИС). Холост, родные: отец — Николай Павлович, мать — Екатерина Николаевна. Живет на заработок. Образование высшее, Институт истории искусств. Беспартийный. Не судимый.