Книга Призраки и чудеса в старинных японских сказаниях - Лафкадио Хирн

Я замираю, в мистическом трепете осмысливая это откровение, а Роберт кричит:

– Арфист! Вон он, к дому идет!

И мы несемся вниз по склону холма слушать арфиста-сказителя…

Но кого же мы видим? Не изящного седовласого барда из книжек с картинками, а смуглого, коренастого, всклокоченного бродягу, и черные глаза его нагло поблескивают из-под таких же черных кустистых бровей. Он похож скорее на какого-нибудь каменотеса, чем на сказителя. А еще на нем кошмарные вельветовые штаны!

– Интересно, он будет петь по-валлийски? – шепчет мне Роберт.

Я так разочарован, что не отзываюсь. Бродяга между тем ставит арфу – здоровенный инструмент – на наше крыльцо, проводит своей лапищей с заскорузлыми пальцами по всем струнам, затем хрипло прочищает горло (это похоже на злобное рычание) и заводит песнь: «Поверь мне, если прелесть юности, ласкающая ныне взор, назавтра истает, как чары, как морок…»[41]

Его интонации, жесты, голос – все вызывает у меня невыразимое отвращение, я вдруг понимаю, что такое «пошлость». Мне хочется закричать: «Вы не имеете права петь эту песню!» – ибо ее волшебные строки я уже слышал из уст самого прекрасного, самого дорогого моему крошечному сердцу человека, и то, что какой-то грубый, гадкий бродяга осмелился произнести их, оскорбляет меня, как жестокая насмешка, злит, как несусветная наглость… но лишь несколько мгновений! На словах «как чары, как морок» его хриплый, зловещий голос вдруг начинает трепетать от беспредельной нежности, а потом чудесным образом обретает торжественное, глубокое, низкое звучание большого органа, и от странного, неведомого чувства у меня внезапно перехватывает дыхание… Неужто он волшебник? Что за тайны открылись угрюмому бродяге с больших дорог? Найдется ли в мире хоть один человек, поющий так же, как он?.. Облик арфиста дрожит и плавится у меня перед глазами, дом, лужайка, строгие очертания всего вокруг текут и размываются в воздухе. И все же в глубине души у меня остается страх перед этим человеком, я питаю к нему неприязнь и чувствую, что лицо мое начинает пылать от гнева и стыда, потому что ему удалось так взбудоражить мои чувства…

– Он заставил тебя разреветься, – сочувственно говорит заметивший мое смятение Роберт, когда арфист уходит, прихватив наш шестипенсовик и даже не поблагодарив за вознаграждение. – Наверное, он цыган. Цыгане – дурные люди, все как один колдуны. Побежали в лес!

Мы снова карабкаемся по склону к соснам, садимся на корточки в траве, переплетенной с солнечными лучами, и смотрим поверх города на море. Игра не ладится – мы оба все еще пребываем под действием чар колдуна-арфиста.

– Может, он гоблин? – осмеливаюсь я предположить. – Или злой эльф?

– Нет, – говорит Роберт, – обычный цыган. Но неизвестно, что хуже. Цыгане ведь детей воруют, знаешь ли…

– А что мы будем делать, если он придет сюда? – Я замираю от страха, внезапно вспомнив, что мы на холме совсем одни.

– Да вряд ли придет, – качает головой Роберт. – При дневном свете побоится…

Вчера возле деревни Таката я приметил желтый цветок, который японцы называют почти так же, как мы. «Химавари» означает «обращенный к солнцу». И в моей памяти вдруг снова зазвучал голос бродячего арфиста, услышанный сорок лет назад: «Сияющего бога своего подсолнух провожает тем же взором, каким наутро его встретил в час восхода». И перед моими глазами опять заплескались золотистые озера света на валлийском холме, и Роберт на мгновение предстал передо мной таким, каким был в тот день, – я словно наяву увидел его хорошенькое девчачье личико и солнечные локоны. Мы искали ведьмины круги…

От того, настоящего, Роберта ничего не осталось. Он давно превратился в богатого и чужого человека. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих…»[42]

Хорай

Синяя бездна обнимает синюю высь – море и небо сплавились в одно сверкающее марево. Весенний день только что родился. Раннее утро.

Лишь небо и море, неразрывная лазурная бесконечность… На первом плане морская зыбь заманивает солнечных зайчиков в белопенные хороводы. Но чуть дальше всякое движение замирает и блекнут краски: ослепительная синева воды темнеет и становится тусклой, растворяясь в такой же неяркой синеве воздуха. Линии горизонта нет – расстояние теряется в пространстве, под вами бездонная пучина, над вами гигантский небосвод, и чем выше, тем глубже цвет. А посреди всей этой синевы робко и слабо проступают очертания дворцовых башен, с крышами изогнутыми и рогатыми, как полумесяцы, – смутное отражение древнего диковинного великолепия, освещенное солнечным светом, ненадежным, как память…

Я попытался описать вам какэмоно – японскую картину на шелке, висящую в нише моей спальни. Картина эта называется «Синкиро», что означает «мираж». Но очертания миража можно узнать безошибочно: перед нами мерцающие врата благословенного Хорая и лунные кровли дворца Царя Драконов. Нарисованы они современным японским художником в стиле китайских мастеров, живших две тысячи с лишним лет назад…

Вот что говорится о Хорае в китайских свитках той поры.

В Хорае нет ни смерти, ни боли; не бывает там и зимы. Цветы в Хорае не увядают, а плоды не падают с деревьев, и, ежели человек хоть раз вкусит тех плодов, впредь он уже не почувствует ни голода, ни жажды. В Хорае есть невиданные растения соринси, и рикугоаой, и банкото, исцеляющие любые хвори. Еще там растет волшебная трава ёсинси, оживляющая мертвых, а питает ее вода из удивительного источника, творящего чудеса: один глоток той воды дарует вечную молодость. Народ Хорая ест рис из крошечных чашечек, но чашечки те не пустеют, сколько бы кто ни съел. Вино же там пьют из крошечных кубков, но то вино в кубках не убывает, сколько бы кто ни выпил, и пить можно, пока не наступит блаженное опьянение.

Все это и еще много другого поведано в легендах времен династии Синь. Но едва ли сказители, сложившие легенды, видели Хорай или даже его мираж. На самом деле нет там ни вечноспелых плодов, избавляющих человека от чувства голода навсегда, ни волшебной травы, возвращающей покойников к жизни, ни источника молодости, ни крошечных чашечек, в которых не заканчивается рис, ни крошечных кубков, в которых не переводится вино… Неправда, что в Хорае неведомы печаль и смерть. И зимы там еще как бывают. Зимы в Хорае лютые – студеные ветра пробирают до костей, а на рогатые крыши Царя Драконов ложатся огромные снежные шапки…

Тем не менее в Хорае множество чудес, и самое прекрасное из них не упомянуто китайскими сказителями. Я говорю о воздухе Хорая. Такого воздуха нет больше нигде. Благодаря ему и солнечный свет в Хорае особенный – молочно-белый, изумительно ясный, он ласков и не слепит глаза. Этот воздух существует дольше, чем само человечество, он настолько древний, что при мысли о его возрасте мне становится страшно. И являет собой он вовсе не смесь азота и кислорода. Воздух Хорая состоит не из газов, а из призраков. Это квинтиллионы квинтиллионов поколений человеческих душ, слившихся в единую светопроницаемую субстанцию; неисчислимое множество сознаний людей, которые мыслили и жили совсем не так, как мы. Если живой человек вдохнет этот воздух, духи проникнут в его кровь, затрепещут в каждой вене и преобразят все его чувства – изменят представление о пространстве и времени так, что отныне человек начнет видеть, слышать и думать в точности как они. Волшебная метаморфоза чувств будет едва заметна, как погружение в сон, но в результате человеку откроется Хорай, и описать его он сумеет примерно так: