Книга Я - ведьма! - Лада Лузина

Его лицо плыло передо мной, как полупрозрачный воздушный шар, повисший между небом и землей, зримый и в то же время неземной. Оно следовало за мной день за днем, месяц за месяцем, с неотступной навязчивостью луны в окне, которая остается нерушима, хотя ты бежишь от нее, преодолевая километр за километром.

И если бы в этот миг передо мной встали Рок, Судьба, Бог или Дьявол, я б, не задумываясь, отдала всю свою жизнь за то, чтобы сидеть напротив него за столиком кафе и повторять, словно навязчивое томительно-сладкое заклятие: «Господи, как я соскучилась по тебе! Господи, если бы ты знал, как я по тебе соскучилась!»

И не важно, кто, собственно, об этом не знал, Юлий или Господь, который теоретически все знает, но несмотря на это выдернул у меня из рук эту нить… Главное — сидеть напротив, окунаясь в его взгляд, как окунаешь пересохшие от жара губы в стакан с водой и с наслаждением слизываешь влагу языком. Сжимать его руку и повторять, повторять до тех пор, пока чары не растают и не станет легче.

Странное это чувство, знать, что человек, которого ты хочешь увидеть, как жаждущий в пустыне хочет добраться до колодца с водой, живет в Киеве, имеет совершенно конкретное имя, адрес и три мобильных телефона, по которым ты можешь позвонить в любое время суток. И в то же время понимать: он — мираж, миф, его не существует в природе. И, несмотря на то что с ним можно увидеться в любой момент, того, кого ты любишь, ты не увидишь больше никогда. Потому что он никогда уже не будет таким, каким его любишь ты. По крайней мере, с тобой, потому что ты его предала. Предала потому, что не могла не предать. Не могла купить право быть с ним ценой предательства другого. И дело было не в ней, другой… Просто если бы твоему солнечному идолу, твоему добрейшему, милосерднейшему, христианнейшему Юлию была принесена человеческая жертва, он сразу бы стал языческим богом.

«А может, и не было никогда второго Юлика? Может, все то, что я называла „Моим Юлием“, было лишь неизжитым юношеским идеализмом, отголосками романтических детских игр и в Робин Гуда, и в казаки-разбойники? Тем, что исчезает с годами столь же бесследно, как пухлый овал лица и свежесть кожи?» — думала я.

И, испугавшись, яростно спорила сама с собой: «Нет, был, был, был!»

И вспоминала его взахлеб, доводя себя до болей в голове. Вспоминала, что, будучи рядом с ним, испытывала такое захлестывающее невероятное счастье, что впору было кричать «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» и умирать с миром. И мой позвоночник тихо ныл от ностальгии по тому дню и часу. И я была готова бросить всех и вся, послать все к черту и бежать к нему. Только для того, чтобы увидеть, как он улыбается мне своей трогательной полудетской, слегка смущенной улыбкой, которая распространяет ореол тепла и света. Только для того, чтобы увидеть, как он смотрит на меня своим незамутненным взглядом. Бежать сейчас же, пока он еще такой чистый, светлый и юный, пока он еще не состарился, не заматерел, не разучился так смотреть и так улыбаться.

А потом я вспоминала, сколько раз он врал мне, глядя вот этими чистыми, прозрачно-честными глазами. Говорил: «Я люблю» и спал с другой. И его образ трескался пополам, как зеркало. И вот уже мне не к кому было бежать, не к кому больше спешить, некого больше любить…

Я открыла дверь. Я увидела его сразу. Он сидел за игральным столом, барабаня пальцами по зеленому сукну. У него было хмурое, отчужденное, непроницаемое лицо.

«Посмотри на меня!» — взмолилась я про себя.

Юлий поднял голову. Наши взгляды встретились. Он отвернулся, резко встал, бросил фишки и быстрым шагом направился к противоположному выходу.

Он бежал от меня.

— Юлий! — закричала я. — Юлий!

Он остановился. Секунду стоял неподвижно, ссутулив плечи. Затем обернулся, медленно, тяжело, как смертельно усталый человек. — Юлий…

Я подошла к нему. Он поднял лицо и посмотрел мне в глаза. Это был обреченный взгляд. Взгляд человека, который отчаянно хочет не смотреть на меня — но не может. Хочет меня ненавидеть — но не может. Хочет, но не может меня забыть. Взгляд человека, обреченного на меня, как на каторгу.

А я смотрела на него с ужасом. Сейчас, когда его лицо, его самое светлое в мире лицо было на расстоянии вытянутой руки, я вдруг поняла, что не узнаю его. Это было лицо, покрытое пылью. В нем не осталось ничего нежного, мальчишеского, золотого. Это было мертвое, серое — старое лицо. Посмертная маска моего Юлика.

И мне стало страшно, страшно, как никогда в жизни.

Страшней, чем увидеть свой идеал распятым, узреть, как он разлагается у тебя на глазах!

— Юлик, — сказала я.

Его резиновые губы дрогнули и попытались неуверенно улыбнуться. Его губы были похожи на умирающую собаку, которая при виде любимого хозяина пытается из последних сил повилять полупарализованным хвостом.

— Юлик, я так рада тебя видеть.

— Зачем? — произнес он глухо. — Уже ничего не изменишь. Странно, что ты еще помнишь мое имя…

— Юлик, я так скучала по тебе…

— Ты бросила меня… — тосковал его голос. — Ты уехала, не предупредив… — Он был не в силах упрекать меня, лишь констатировал мое предательство, опустошенно и безысходно.

— Я так скучала по тебе, я так счастлива, что могу просто видеть тебя…

— Когда ты уехала, я чуть не сошел с ума… А потом привык…

— Юлик, это словно сон. Я так часто представляла себе нашу встречу как невозможное, немыслимое счастье, я так привыкла, что это может быть только во сне, что теперь не могу поверить, что я не сплю, что это правда… Я так рада видеть тебя!

— У меня все хорошо… Все хорошо… Мика сказал, ты вышла замуж…

— Я так рада видеть тебя…

— Ничего уже не будет как прежде… У нас уже ничего не может быть… Я был для тебя только увлечением…

Его глаза больше не были голубыми, они были темными, стершимися, мутно-серыми. Его золотая кожа стала пепельной, тусклой, как затертый в руках пятак.

И тогда, глядя в это погасшее лицо, в которое словно бы навсегда въелись тень и прах, лицо уже мертвое, уже чужое, страшное тем, что это ЕГО лицо, я простонала:

— Ты не увлечение, ты для меня больше, чем все. Я умоляю тебя, Юлик, зажгись!

* * *

Мы лежали, плотно прижавшись друг к другу, боясь разомкнуть объятия, боясь, что все случившееся снова окажется ложью. Его лицо утонуло в моих спутавшихся волосах, я уткнулась носом в его родную подмышку.

«Я не отдам его никому», — подумала я.

— Я не отдам тебя никому, — сказал он. И наконец я узнала его голос.

Приподнявшись, я заглянула ему в лицо. Это было мое лицо! Лицо, с которого я несколько часов подряд сцеловывала пепел усталости, обреченности, бессмысленности жизни — опустошение. МОЕ золотое лицо, умытое ласками и поцелуями, осунувшееся, как после болезни, усталое, постаревшее, но уже мое — самое любимое в мире.