Книга Королевство вандалов. Взлет и падение - Ганс-Иоахим Диснер

Во время правления Трасамунда вандальское государство понесло большие потери и со стороны мавро-берберских племен. Наряду с пустынно-степными племенами, локализуемыми западнее и восточнее, и жителями горного массива Аврес приблизительно с 510 г. начались волнения среди племен из гор среднего Туниса между Тебестой (Тебессой) и Телептом (Мединет-эль-Кедима). Под руководством князя Гуэфана, постепенно приобретавшего все большую известность, они начали наступление против культурных территорий. Урон, наносимый вандалам и провинциалам, поначалу был еще более ли менее терпимым, пока сын Гуэфана Антала – может быть, уже с начала 20-х годов VI века – не разграбил города восточного побережья Туниса. Располагавшиеся западнее города Тамугади (Тимгад) и Багаи в поздневандальскую эпоху также стали жертвами берберских нападений; вероятно, на какое-то время они даже попали в руки племен из области Авреса. Направление удара и тенденции этих нападений в целом ясны; к концу правления Трасамунда они представляли собой для вандальского государства угрозу, которая затрагивала не только пограничные и близлежащие области, но и ставила под вопрос общую безопасность. Это явствует даже из экспедиции Трасамунда против триполитанского деспота Каваона, на которого двинулась конная армия. Однако Каваон располагал не только хорошей разведкой, которая доносила ему о силах, направлении движения и, кроме того, намерениях врага и настроениях населения провинций, но и обладал значительными тактическими способностями. Он отгородил свой обоз воинами и верблюдами, а также наездниками на верблюдах и тем самым использовал страх вандальских коней перед верблюдами. По сообщению Прокопия, вследствие этого вандалы потерпели чувствительное поражение [132].

Внутренняя политика Трасамунда известна нам главным образом по сообщениям о возобновившейся церковной борьбе. Трасамунд никоим образом не скрывал своего враждебного отношения к ортодоксальному христианству, однако, в отличие от Гунериха, действовал с помощью более тонких приемов, предоставленных ему его образованием и богословскими познаниями. В общем он, пожалуй, не собирался вновь начинать суровые преследования, которые постепенно сошли на нет уже при Гунтамунде. В качестве основных методов он применял убеждение и подкуп. Обращенные вознаграждались подарками и должностями и могли рассчитывать на помилование в случае, если они до того заслуживали наказания. Честные приверженцы ортодоксальной веры в основном отвечали королю только презрением. Разумеется, с самого начала он с крайним недоверием следил за епископами, и самое позднее с 499 г. бизаценский епископ Руфиниан жил в изгнании на маленьком острове неподалеку от Сицилии. Вскоре после своего восшествия на престол Трасамунд выпустил эдикт, в соответствии с которым епископские кафедры, вакантные из-за смерти занимавших их епископов, не могли быть заняты никем другим. В этом отношении он поступал строже, чем Гунерих до 482 или 483 г. Ибо – прежде всего в 502 г. – еще действовавшие епископы уступили напору осиротевших общин и во многих местах рукоположили новых епископов – последним скорее всего был уже знаменитый аббат Фульгенций Руспийский – и навлекли на себя в качестве наказания изгнание в Сардинию. Этот остров и прежде служил для подобных целей, но прославился именно этим более чем двадцатилетним пребыванием в ссылке многих африканских епископов (число которых называется как 60, 120 или 220). Разумеется, Трасамунд не стал приставлять ортодоксальных пастырей к выполнению самых грязных работ, как это делал Гунерих. Они жили в Каранарии (Кальяри) или в его окрестностях в полной безопасности, объединялись в монашеские общины и в своих душеспасительных трудах даже могли поддерживать связи со своими родными общинами. То, что сообщается нам об исключенных из церковного общения африканцах, навещавших изгнанных епископов, чтобы оправдаться перед ними, проливает определенный свет на великодушие – или равнодушие – Трасамунда. Естественно, в этом одновременно проявляется и огромный авторитет этих изгнанников, пользовавшихся поддержкой папы Симмаха и других итальянских братьев по вере, но и со своей стороны развивавших свою пастырскую и богословскую деятельность в самых разных направлениях [133]. Приблизительно с 515 г. Фульгенций Руспийский становится кем-то вроде представителя этих изгнанников. Его перевезли в Карфаген, где разрешили жить в относительной свободе, но он должен был ответить королю в письменной форме на ряд запутанных богословских вопросов. Как показывают дошедшие до нас сочинения из этого «диспута», Фульгенций обращался к королю с формальной покорностью, но на самом деле с догматической суровостью, как то пристало последователю Августина (Ad Thrasamundum regem: Contra Arianos – К королю Тразамунду: против ариан). Очевидно, Трасамунд и его придворные духовники уступали диалектике и казуистике этой школы. В конце концов они отказались от ведения богословских дискуссий и тем самым прекратили последние попытки одолеть ортодоксальное христианство с помощью соответствующих средств. Сложно сказать, кто одержал формальную победу в этой борьбе: само собой, Фульгенций после провала этого нового «религиозного диалога» был вынужден вновь испытать тяжести изгнания; его братья по епископату также оставались в Сардинии до начала правления Хильдериха. И все же во многих отношениях трудно избавиться от впечатления, что с пребыванием Фульгенция в Карфагене наступил окончательный кризис арианства в Северной Африке. С обеих сторон появлялись новые обращенные, однако все еще лишенная руководства ортодоксальная церковь сумела по крайней мере сохранить свой «капитал». Ортодоксальные монастыри в Северной Африке в то время даже переживали свой расцвет и, таким образом, – и в отношении пастырской деятельности- заполняли бреши, возникшие в результате изгнания епископов.

Говоря о духовной жизни во времена Трасамунда, следует назвать нескольких поэтов, таких как Луксорий, Флавий Феликс и Флорентин, которые выдвинулись прежде всего за счет мифологических спекуляций и хвалебных стихотворений, посвященных королю и его столице Карфагену. Из их утрированных описаний – как, впрочем, и из свидетельств ортодоксальной литературы – можно заключить, что во многих отношениях правление Трасамунда все еще было периодом расцвета вандальского государства. Несмотря на нападения мавров, процветали земледелие и ремесла, а Карфаген предоставлял вандалам широчайшие торговые возможности. Король любил роскошь и великолепие и охотно позволял поэтам воспевать себя в качестве строителя, например, роскошных бань. Даже в произведениях Фульгенция или в посвященной ему биографии Ферранда проскальзывает кое-что из этого внешнего блеска. Что парадоксально: эти труды богословского направления возникли отчасти именно благодаря условиям поздневандальской эпохи, а их написанию никто по меньшей мере не препятствовал. Интеллектуальный деспотизм Трасамунда все-таки не приводил ни к какой унификации взглядов, а «гарантировал» духовную свободу, по крайней мере в изгнании. Поэтому письма и другие сочинения Фульгенция ни в коем случае не касаются только проблемы вандальского арианства. Напротив, великий ученик Августина вмешивался в пелагианские споры и рассматривал проблемы, которыми интересовались и в Византийской империи; не случайно богословие Фульгенция повлияло также на схоластику [134].