Книга Самая страшная книга. Чертовы пальцы - Дмитрий Тихонов

Он злился. В классе второй раз за день перегорела лампочка. Вроде бы ерунда, но этому кабинету давно уже требовался капитальный ремонт. Не очередная покраска стен дешевой вонючей эмалью неопределенно-зеленого цвета, а основательное, полномасштабное разрушение старого и создание нового. Электропроводка, пол, потолок, столы, станки – все безнадежно обветшало и годилось только на выброс. Станки он не включал уже несколько лет, боясь проблем с электричеством, и эти огромные, покрытые пылью машины угрюмо толпились вдоль окон, словно чучела доисторических чудовищ. А сами окна! Сквозь щели в перекошенных деревянных рамах зимой безжалостно дул ледяной ветер, не обращая внимания ни на вату, ни на липкую ленту, которыми Федор Петрович пытался его остановить. Да в эти щели в некоторых местах можно было палец просунуть без труда! Поставить бы пластиковые окна, как, допустим, в кабинете директора, и наслаждаться жизнью: ни тебе холода, ни шума с улицы.

Тяжело вздохнув, Федор Петрович еще раз окинул взглядом свои незавидные владения и вернулся к работе. В школе стояла полная тишина, но он не собирался уходить, пока не закончит с этим проклятым отчетом. На столе перед ним возвышалась целая гора бумаг: здесь были и проверенные тетради, и тщательно заполненная ведомость на питание учащихся, и классный журнал, в котором строчку за строчкой тесно покрывал его мелкий аккуратный почерк. Через пару дней педсовет, разбор полетов, так сказать. Пожалуй, стоит готовиться к серьезному разговору. В самом начале учебного года из одного класса пропадают сразу двое учеников. Где это видано! На Симагина, долботряса, всем давно плевать на самом деле. Покривляются для вида, конечно, пожурят, да хрен с ним. А вот насчет Вадима Королева беседовать станут жестко. С ним и с этой чертовой литераторшей. Какой год она работает в школе? Пятый? Шестой? Пора бы уже научиться общаться с детьми. Вот завтра на педсовете он так и скажет – всему виной непрофессионализм учителя-предметника, преподавателя литературы, которая допустила (а может быть, и спровоцировала) конфликт с учеником. Какого хрена он должен отвечать за ее ошибки?! Какого хрена он должен отвечать за ее оскорбленное самолюбие?! Ну уж нет. Завтра при всех нужно ей прямо заявить: «Вы, милая моя, эту кашу заварили, вы и расхлебывайте – общайтесь с милицией, контролируйте поиски, висите на телефоне…»

Да, а самое главное – ждите. Постоянно ждите самого плохого. И думайте о том, как вы будете сообщать об этом родителям. Хотя, черт с ними, с родителями, им насрать на сына, лучше думайте о том, как сами потом сможете с этим жить!

Так он, конечно, не скажет. Не скажет, ничего не поделаешь. Приучен делать окружающим приятное. Всегда страшно сказать правду, страшно огорчить, расстроить их. Он даже с женой развелся лет на десять позже, чем следовало, оставшись практически без шансов начать новую жизнь. Пока ждал, тянул, боялся, переживал за нее, драгоценный момент был упущен, а сейчас, когда они оба, постаревшие, бездетные, никому не нужные, влачат свои жалкие одинокие жизни порознь, развод действительно выглядит чудовищной ошибкой, почти преступлением. Все хорошо вовремя.

Они уже очень долго не разговаривали. Может, позвонить ей, предложить встретиться?

Федор Петрович фыркнул и взглянул на часы. Без четверти пять. Ничего удивительного, что в голову лезет всякая чушь – столько времени сидит над этими проклятыми бумагами. Хватит, пожалуй.

Он аккуратно вписал в очередную клеточку значение «уровня обученности» и, почти торжественным жестом отодвинув листок от себя, встал из-за стола. К чертям собачьим эту бухгалтерию! В понедельник. У него будет полным-полно времени в понедельник, с утра до педсовета можно успеть и отчет по успеваемости закончить, и доклад о поисках беглеца подготовить. Как говорится, утро вечера мудренее. А сейчас – на улицу, пешком через стадион, как обычно, как каждый день последние двадцать лет, потом вверх по улице, в магазинчик, взять четвертинку, дома заесть ее яичницей с парой немецких сосисок, сесть перед телевизором и переключать каналы до тех пор, пока не начнет клонить в сон. А завтра стоит, наверное, заняться сараем – физический труд прекрасно отвлекает от мрачных мыслей.

Федор Петрович погасил свет, запер кабинет, не спеша пошел к лестнице, ведущей на второй этаж, к учительской. Он попытался пробурчать какую-нибудь мелодию, но настроение все-таки не позволяло – слишком уж много проблем навалилось на него в последнее время. И сдалось ему это классное руководство!

– Федор Петрович! – раздался вдруг за спиной знакомый детский голос.

Он резко остановился и оглянулся. Никого. Какого черта?! Показалось? Пустой коридор блестел отражениями люминесцентных ламп на вытертом линолеуме. Трудовик недоуменно, тревожно хмыкнул, вернулся к лестнице. Но всего через несколько секунд вновь услышал.

– Федор Петрович! – позвали его сзади.

Королев? Не может быть! Да почему не может? Кто сказал, что мальчишка непременно должен был убежать куда-то далеко? Почему бы ему в самом деле не спрятаться в школе?

Он повернул туда, откуда слышался голос. Там, за поворотом, располагались только склады и старая столовая, которую не использовали уже лет пятнадцать, если не больше. Что если мальчишка нашел способ туда пробраться? Отсиделся там в течение последних двух дней, а теперь у него еда с водой закончились, и ничего хорошего впереди ждать не приходится. У Королева всегда были неплохие отношения с классным руководителем, вот он и решил попросить о помощи.

Все эти мысли промелькнули в голове Федора Петровича, прежде чем он завернул за угол. Дверь в старую столовую оказалась распахнута настежь. Доски, которыми она была заколочена, валялись на полу. Точно, мальчишка должен прятаться где-то внутри.

Федор Петрович вошел в столовую. Обширный, прохладный зал встретил его темнотой и пылью. И того и другого здесь было навалом.

Благодаря падающему из коридора свету ему удалось различить чьи-то следы в пыли на полу. Маленькие, детские.

Говорят, если ребенок умирает в школе, то не попадает на тот свет, а остается где-то здесь, потому что не может самостоятельно выйти из здания. Для мертвых тут гораздо больше коридоров и помещений. Вот они и плутают.

По спине пробежал холодок. Замерев на месте, Федор Петрович крикнул в темноту:

– Эй! Королев, ты тут? Вадик!

В ответ – ни звука.

– Это я, Федор Петрович! Слышишь меня?

Снова тишина. Вдруг – легкий шорох. Но не спереди, а сзади. Он обернулся.

В дверном проеме кто-то стоял. Невысокий, щуплый. В первые мгновения Федор Петрович было решил, что это Вадик, но потом ужас узнавания сжал его горло тяжелыми железными пальцами, и он еле слышно заскулил, как смертельно раненная собака. Перед ним стоял Павел Иванович, учитель черчения из ПТУ, где он давным-давно пытался преподавать. Тот самый Павел Иванович, который много лет назад сбежал из психушки и бесследно исчез, тот самый Павел Иванович, которого как огня боялись все без исключения студенты и которого он сам, тогда еще почти пацан, молодой специалист, боялся до рези в животе. Ничуть не изменившийся, не постаревший, даже не поседевший.