Книга Толстой-Американец - Михаил Филин

Под вечер 10 июня 1804 года, наспех попрощавшись с «Невой», «Надежда» вышла в открытое море. «В 7 часов спутника нашего не видно было уже и в горизонте», — записал находившийся на «Неве» Н. И. Коробицын[211].

Начался последний переход флагманского фрегата на десятимесячном его пути из Кронштадта к Камчатке.

Всякие, и не только сладостные, думы посещали путешественников в эти «35 дней благополучного плавания»[212] к восточным берегам отчизны.

Скажем, измученный и больной посланник Николай Резанов мечтал о том, чтобы доплыть до российской земли, не испустить дух по дороге. Он пребывал в полнейшей апатии, моментами доходил до крайности: намеревался в Петропавловском порту сложить с себя все полномочия и отказаться от визита в Японию.

Хмурый Иван Крузенштерн, так и не открывший таинственного острова, напротив, выглядел возбуждённым, взволнованным. Даром что успехи его экспедиции были внушительны — грехи за прославленным капитан-лейтенантом тоже водились в избытке. По вступлении на камчатский берег ему предстояло, среди прочего, сделать всё возможное, дабы раздобыть себе ту или иную индульгенцию.

Лейтенант Пётр Головачёв, «один из самых благородных моряков того времени»[213], выступивший в защиту посланника и ошельмованный за это большинством офицеров, в указанные дни уже находился во власти ипохондрии, «смущённых мыслей» и от случая к случаю подумывал о самоубийстве[214].

А граф Фёдор Толстой вёл себя в июне и первой половине июля как прежде, всё так же бесшабашно.

Он знал, что Крузенштерн раскусил его план; догадывался, какая роль будет отведена ему на Камчатке, где, по всем признакам, должно завершиться его весёлое путешествие. Но чело подпоручика от этого не мрачнело, и он не тужил: предвкушал занятную, почти шекспировскую развязку.

16 июля 1804 года «в 11 часов перед полуднем вошли мы в Авачинскую губу; в 1 час пополудни стали на якорь в порте Св. Петра и Павла», — зафиксировано в записках Ивана Крузенштерна[215].

Посланник Резанов, в камергерской форме, «вышед на шканцы, перекрестился и громко сказал: „Благодарю Бога, наконец я под защитою законов моего отечества!“»[216].

Потом он сразу же покинул нелюбезную «Надежду» и, съехав на берег, расположился в доме петропавловского коменданта майора Крупского.

«Свобода, берег, чистой воздух и свежая пища, к обрадованию нашему, оживила нашего начальника, — вспоминал Ф. Шемелин. — Он тотчас принял бодрый дух, и физические его изнемогшие силы приметно стали поправляться»[217]. Тогда же (или на следующий день) камергер сделал отчаянную попытку склонить чашу весов в свою пользу. Николай Резанов написал письмо правителю области Камчатской и шефу Камчатского гарнизонного батальона генерал-майору П. И. Кошелеву, который находился в Нижнекамчатске, за 700 вёрст от Петропавловской гавани. Дипломат настоятельно просил генерал-майора как можно скорее прибыть в Петропавловск:

«Имею я крайнюю нужду видеться с вашим превосходительством и по высочайше вверенным мне от государя императора поручениям получить нужное от вас, как начальника края сего, пособие. У меня на корабле взбунтовались в пути морские офицеры. Вы не можете себе представить, сколь много я вытерпел огорчения и насилу мог с буйными умами дойти до Отечества. Сколь ни прискорбно мне, соверша столь многотрудный путь, остановить экспедицию, но, при всём моём усердии, не могу я исполнить японского посольства, и особливо, когда одне наглости офицеров могут известь неудачу и расстроить навсегда государственные виды. Я решился отправиться к государю и ожидаю только вас, чтоб сдать вам, как начальствующему краем, всю вверенную мне экспедицию»[218].

Бумага была составлена с дипломатической тонкостью и вместе с тем весьма походила на ультиматум.

Из резановского письма, если в него внимательно вчитаться, следовало, что летом 1804 года в Петропавловской гавани — сиречь на подвластной его превосходительству Кошелеву территории — решалась судьба важного направления внешней политики Российской империи. Посланник иносказательно, но жёстко требовал от генерал-майора присылки воинской команды («пособия») для усмирения тех «буйных умов», которые воспрепятствовали исполнению его, Резанова, чрезвычайной миссии. В противном случае — если не будет решительно пресечена «наглость офицеров» — камергер грозился избавить себя от высочайше пожалованных ему полномочий, возлагал всю ответственность за происходящее на господина Кошелева и намеревался лично доложить императору Александру I о причинах краха японского посольства. Намёк был прозрачен: начальник края, не сумевший в критический момент употребить свою почти необъятную власть, вполне мог впасть в немилость у царя, а то и разделить участь вышедших из повиновения «морских офицеров».

Особый курьер что есть духу помчался с этим посланием в Нижнекамчатск.

А капитан-лейтенант Крузенштерн и на суше продолжал командовать. «Хотя г. Капитану одному в Японию идти было не можно, но ему угодно было распоряжаться и здесь так же, как и в море, по собственному произволению, — рассказывал Ф. Шемелин. — Начальник (Резанов. — М. Ф.) удивлялся, смотрел на всё сие с прискорбием и до времени ни в чём ему не препятствовал»[219].

Учитывая огромное расстояние, которое надобно было преодолеть нарочному, а затем и Кошелеву, генерал-майора в Петропавловске, как выразился Крузенштерн, «и чрез четыре недели ожидать было не можно»[220]. Однако содержание резановской бумаги возымело-таки действие и заставило камчатского начальника совершить почти невозможное: Павел Кошелев прибыл в Петропавловскую гавань уже 1 августа. Его сопровождали два обер-офицера — адъютант начальника, его младший брат поручик Д. И. Кошелев, и капитан И. И. Фёдоров. Под их командой пришло целых шестьдесят солдат Камчатского гарнизонного батальона.