Книга Борис Рыжий. Дивий камень - Илья Фаликов

Я пишу не трактат об уральской поэзии. Но рядом с Рыжим были другие.

Юрий Лобанцев был, что называется, крепким поэтом, сколачивая стихи продуманно и без внешних эффектов. Он писал стихи, как вел литобъединение, уча и наставляя:

Поэтов, присосавшихся к березам, теперь обходит время стороной.

Лобанцев был знаком с тем же Евтушенко, не претендуя на привилегированную близость, почитал его и вообще элиту шестидесятнической эстрады, но стилистически тяготел к той условной «тихой лирике», вождем которой критика назначила Владимира Соколова. Это не противоречило любви к выступлениям перед живой публикой — сам выступал и воспитанников приводил на сцену. Он продолжал наставлять (стихотворение «Слово»):

Зеркально отшлифован слог. Писать становится несложно. Но в недрах речи, будто рок, мерцает будущее Слово.

Еще заученность крепка, а новь — корявостью пугает, еще стремятся намекать, а молвить прямо — избегают.

И все же слогу не сберечь высокомерного величья! И чем старательнее речь, тем все слышней косноязычье.

И кто-то, разрывая круг, назло наветам и запретам такое слово скажет вдруг, что вровень с Правдою и Светом.

Напоминает стихи старого поэта Николая Ушакова:

Чем продолжительней молчанье, Тем удивительнее речь.

1926

Позиция симпатичная, отсюда — интерес и любопытство к новым людям, среди которых Рыжий оказался самым ярким и многообещающим. Лобанцев поддерживал его всеми подручными средствами, прежде всего рекомендациями разного рода. Именно Лобанцев выдвинул его, обеспечив участие в различных столичных акциях. С первым фестивалем студенческой поэзии (1992) произошло то же самое, что и с его первым боксерским поединком на выезде — Рыжий занял призовое второе (или третье) место, зато в следующий раз (1997) выиграл состязание.

На Всероссийском совещании молодых поэтов (Москва, 1994), куда его послал тот же Лобанцев, Борис обрел не только успех, но дружбы и связи наперед. Такое не забывается. Лобанцев ушел — инсульт, перед этим долго и тяжело болел, Борис навещал его, рыдал — идя по больничным коридорам. «Памяти друга»(1997):

Ю.Л. Жизнь художественна, смерть документальна и математически верна, конструктивна и монументальна, зла, многоэтажна, холодна.

Новой окрылённые потерей, расступились люди у ворот. И тебя втащили в крематорий, как на белоснежный пароход.

Понимаю, дикое сравненье! Но поскольку я тебя несу, для тебя прошенья и забвенья я прошу у неба. А внизу,

запивая спирт вишнёвым морсом, у котла подонок-кочегар отражает оловянным торсом умопомрачительный пожар.

Поплывёшь, как франт, в костюме новом, в бар войдёшь красивым и седым, перекинешься с красоткой словом, а на деле — вырвешься, как дым.

Кто-то потом истолковал это Ю. Л. как окликание Юрия Левитанского. Неверно.

В ниспровержении авторитетов, в частности местных классиков, Рыжий не упражнялся. В узком кругу он мог съязвить по тому или иному адресу, но эпатажных манифестов или физических сбрасываний стариков с парохода современности не было. Опекавший его Кузин — человек, первым представивший его стихи на страницах «Российской газеты» (местной, не московской), сам писал стихи другие.

Сравнить несложно. В 1995-м они вместе были на очередной практике — в той же соотнесенности: руководитель и студент — в Верхней Сысерти, и там Кузин узнал от Бориса, что неподалеку — в поселке Кытлым — «…однажды на границе участка работ он (Борис. — И. Ф.) нашел кирку с изящной тонкой ручкой. Он взялся за нее, но дерево рассыпалось в прах. А потом он увидел человеческий скелет. И убежал». Был скелет, не было скелета — неважно. Проще говоря, сработало воображение поэта.

Кузин так отреагировал на случившееся:

Б. Р., ты точно был не прав: У мертвых спрашивают имя. А там, на приисках в Кытлыме, Скелет среди камней и трав… ……………………………… Ты думал выскочить, но где там — Он будет помнить сотни лет… Давай в Кытлым поедем летом И похороним тот скелет.

Но прежде весь Кытлым поднимем, Поищем род его и след. А нет — давай составим имя Из наших двух: работы всей — Поведать буквами прямыми: «Здесь спит Борисов Алексей».

Стихи шероховатые, с элементом первозданного косноязычия, и что интересно: взрослый человек говорит со школяром на равных, более того, в двойном имени, им придуманном, Борисов — фамилия скромного человека Алексея…

Немудрено. Кузин пишет в дневнике: на той практике при нем жила его дочь Валя тринадцати с половинкой лет, однажды она спросила отца:

— А что, Борис тут преподаватель?

Кузин удивился: как это? Валя продолжила:

— А у него все спрашивают, что нужно делать.

Действительно, я помню, как Настя Новикова (студентка. — И. Ф.) несколько раз обращалась к Борису: «Боря, когда зажигать? Когда зажигать, Боря?» Зажигать надо было вечерний костер. Борис — не отвечал, он был суров сквозь улыбку. Ни в каких танцах, перетягиваниях каната, заготовке дров он демонстративно не участвовал.

Он с улыбкой показал мне, приподняв край суконного одеяла, две чистые неразвернутые простыни — за 6 недель практики он ни разу не спал на своей кровати. Но опять же, в конце 90-х годов, придя ко мне выпившим и виноватым перед родителями и Ириной, сквозь слезы говорил: «Помнишь в Верхней Сысерти? Я ведь Ирине ни разу не изменил». И я его горьким словам верю. Он не был гулякой, он играл.

На стихотворение Кузина последовал ответ Рыжего в стихах «Север» с посвящением А. Кузину.

Он лежал под звездою алмазной и глядел из-под хвои и сучьев — безобразный, богатый, трёхглазый. Ах, какой удивительный случай! Я склонился — небритый и грязный — с любопытством. Почти бурундучьим.

У ручья, где крупицы металла дорогого сулят вам свободу, человечья руина лежала и глядела в лицо небосводу. Белка шишкой кедровой играла, брал медведь свою страшную ноту.

Схоронить, отнести ли в посёлок, может, родственник чей-то. Но — боже — как же так, ведь мертвец — не ребёнок, поднимать его, тискать негоже. Даже пять драгоценных коронок на зубах говорили мне то же.

…Как мы любим навязывать мёртвым наши мненья — всё в радость нам, глупым. Он погиб незнакомым и гордым — даже вздох свой считаю преступным, уходя налегке бесконечным и тёмным лесом — страшным, густым, неприступным.

1995, август

Стихов подобного рода Рыжий больше не писал. Что имеется в виду? Это называется философская — или медитативная — лирика, в духе зрелого Заболоцкого. Борис прощупывал в себе эти возможности — и нашел их недостаточными для своей органики. «Смерть коня» Спиридона Дрожжина ему оказалась роднее, нежели «Лицо коня» Николая Заболоцкого. Но и Заболоцкий был неотразимо убедителен, когда не лишал авторское я человеческого сердца: