Книга Смольный институт. Дневники воспитанниц - Е. О. Мигунова

При моем сильнейшем желании найти в Анне Степановне хорошие стороны я готова даже сделать натяжку: я хочу верить, что ее возмутительное обращение с Marie было точно следствием ревности. Рядом с ней любили другую; любовь эта в последней время стала так очевидна, о директрисе плакали, за нее молились… Может быть, Анне Степановне вдруг стало очень тяжело, очень завидно… Но злое чувство взяло верх…

Дело было на Святой неделе. После многих неудачных попыток Анна Степановна как будто немножко унялась. Подошла пятница. На другой день мы должны были опять ехать под Новинское. Катанье мы считали праздником из праздников. Как дорого нам было это удовольствие, можно судить по следующему образчику. Год перед тем, во время Масленицы, в Москве была какая-то эпидемия вроде гриппа. Наш доктор пришел в класс объявить, что кататься не пустит. «Monstre épouvantable!» – раздалось со всех сторон. «Mesdames, запустимте в него башмаками», – сказал кто-то на моей лавке. Орудие было уже в руках. Но доктор был человек весьма вежливый. Он приятно улыбнулся всей компании и на башмаки, и шаркнув ножкой, поскорее юркнул в коридор.

Зато об эту последнюю Святую погода стояла великолепная, здоровая, и мы непременно должны были кататься. Накануне мы гуляли в саду. Marie твердила уроки, но вдруг почувствовала небольшую головную боль. Она ушла в дортуар и прилегла на полчаса. Когда все воротились в класс, пришла и она. (Не помню, по какому случаю, мы проводили последние дни Святой не в дортуаре, а в классах.)

– Вы больны? – спросила Анна Степановна, встречая Marie с значительною ужимкой.

– Нет, благодарю вас, моя головная боль прошла, и я совсем здорова, – отвечала та, и взялась за книгу.

Анна Степановна помолчала.

– Вы больны, – произнесла она опять, через минуту, и так настоятельно, что мы отложили перья и тетради.

Marie подняла голову.

– Да, и скрываете нарочно. Вы очень бледны; по лицу видно, что скрываете.

– Уверяю вас, я здорова, – возразила Marie. – я всегда бледна, это не новость.

– Извольте идти в лазарет.

– Зачем?

– Извольте идти и оставаться там.

– Но завтра катанье, – заметила Marie, удивляясь все более и более.

– Из этого ничего не следует; вы больны, вам нельзя кататься…

– Напротив, Анна Степановна, доктор говорит, что мне воздух необходим…

– Я ничего не знаю, что вам необходимо, – прервала ее Анна Степановна. – Я знаю только, что я вам приказываю идти в лазарет.

Marie вспыхнула.

– Но меня не примут, возразила она. – Доктор тотчас увидит, что я здорова, и что тут другие причины.

Мы сидели тихо, тихо. Прошло несколько секунд.

– Ну что же? – сказала Анна Степановна, показывая на двери.

Marie встала с своего места.

– Послушайте, Анна Степановна, – сказала она. – Если я, здоровая, завтра не буду кататься, все будут вправе подумать, что я сделала Бог знает какую вину. Кататься не пускают только самых отъявленных ленивиц, только самых дерзких mauvais-sujets; вы это сами знаете… Да и тех другие классные дамы прощают для такого дня… Кажется, я ни в чем не виновата, за что вы меня наказываете?..

– Allez vous plaindre à maman, – зашептали мы.

– Это несправедливость, это кровная обида, – продолжала Marie, выходя из себя. – Я сошлюсь на весь класс. Лазаретная дама не поверит, доктор не поверит, чтобы меня прислали не поделом, что это ваша прихоть; я не хочу терять в их мнении…

– Как вам будет угодно. Извольте идти, – прервала ее Анна Степановна очень твердо.

Вся дрожа от гнева, Marie накинула пелеринку и вышла. Случилось так, как она ожидала.

– Зачем же вас прислали, сударыня? – встретила ее лазаретная дама, улыбаясь и покачивая головой. – Дурно изволите вести себя, верно… Еще Анна Степановна добра; менажирует вас в глазах отделения. Могла бы, просто, оставить в классе, а то придумала благовидный предлог, болезнь будто бы…

Она смеялась. Приехал доктор и пожал плечами.

– Ночуйте в лазарете и пробудьте завтра, – сказал он. – Вероятно, ваша классная дама имеет на это свои уважительные причины.

День в лазарете прошел, Marie не каталась. С этого дня она дала себе клятву, что не вымолвит с Анной Степановной ни слова до самого выпуска. Анна Степановна и сама не хотела с нею говорить. Она глядела на девушку непостижимыми глазами. Оба врага, с искусством, достойным лучшего употребления, стали обходить самомалейшие случаи относиться друг к другу. Ни лишней встречи, ни лишнего поклона, ни даже движения головою в ту сторону, откуда мог заслышаться неприятный голос.

Месяц они выдержали таким образом. Marie начала худеть. Стеснение целого дня разрешалось вечером слезами злобы и тоской, что завтра будет то же. Анна Степановна, должно быть, тоже, на просторе, давала себе волю. Один раз, позвав к себе безответную Дунечку Ярославцеву, она излила перед нею свое сердце. Дунечка стояла молча, принимая новые пелеринки, которые надо было раздать дортуару и пометить.

– Voue êtes une ame angélique, сказала вдруг Анна Степановна, в волнении обняв ее. – Maie l’autre… l’autre… elle est horrible… ah, ce que je sens en sa présence!

Дунечка передала разговор… У Marie был странный характер, какой-то неопределенный: смешение робости с порывами сильного гнева, настойчивости с терпением, доходившим до апатии… Когда она услыхала новость, ее забила лихорадка. Мы, наконец, перестали понимать, что это такое. «Поди разбранись с Нероном», – советовали одни. «Проси прощенья, если тебе так тяжело», – говорили другие.

– Прощенья? да в чем же? вскричала она. – Я пойду, я объяснюсь, узнаю…

У нее побелели губы, она была страшна. Дело происходило в дортуаре; мы ложились спать. Marie довольно твердо подошла к комнате Анны Степановны. Мы ждали. Минут с десять она еще постояла у двери и наконец решилась войти.

Анна Степановна, кажется, первую минуту не поверила глазам.

– Что вам нужно? – спросила она.

– Я пришла спросить, за что вы меня ненавидите? – сказала Marie.

– Ненавижу? я? Кто это меня оклеветал?

– Вы говорили mademoiselle Ярославцевой…

– Спирту, спирту, где мой флакон!.. – вскричала Анна Степановна, опрокидываясь в кресла.

Marie бросилась к столику. «Комедия», промелькнуло в ее голове, и сунув флакон, в негодовании, с пылающими глазами, она выбежала вон.

Бедная Ярославцева чуть не схватила горячку.

– Зачем ты на меня сказала? – повторяла она среди бессонной ночи.

– Но, наконец, что же я должна делать?.. – спрашивала Marie.

На завтрашний день оба врага опять принялись за прежнее. Ни слова друг с другом, ни встречи, ни объяснений. Так прошел месяц и еще месяц. Marie страшно похудела и даже подурнела от постоянного выражения злобы. История ее до того затянулась, молчание не нарушалось так долго и так упорно, что молодая девушка, наконец, пришла в ужас. Будет ли выход из этого положения? Должен ли он быть? «Зачем, зачем я не пожаловалась maman?» – говорила она, ломая пальцы.