Книга В ожидании Божанглза - Оливье Бурдо

Я слышал в ее голосе испуг и прекрасно понимал, что на сей раз ее рассуждения — не плод больной фантазии, что она по-настоящему несчастна; ее глаза заволокла пелена, за которой она озирала крушение своего внутреннего мира, а я смотрел на нее и чувствовал, как у меня из-под ног уходит паркет. Наш сын с веселым хохотом начал малевать на бумаге нечто вроде генеалогического дерева вверх тормашками, а Колетт тем временем недоуменно разглядывала меня, как разглядывают незнакомого прохожего на улице, которого вроде бы когда-то уже встречали. Указывая на меня пальцем, приоткрыв рот и нахмурив брови, Колетт покачивала головой и бормотала какие-то таинственные заклинания; сейчас она была похожа на сомнамбулу, которую следовало легонько встряхнуть, чтобы привести в сознание и прекратить ее страдания.

— Мне нужно прилечь, я выдохлась вконец, вы совсем заморочили меня своими бреднями, ужасный лжец! — прошептала она, направляясь в спальню и вглядываясь в ладонь правой руки, на которой обводила пальцем левой линии судьбы.

— Ну так кто же у нас Мамочка на самом деле? Она мне бабушка? А Жозефина Бейкер, значит, прабабушка? Ты давай объясни все это, а то у меня получилось какое-то дурацкое генеалогическое дерево — слишком мало ветвей и уйма голов! — окликнул меня наш мальчуган, задумчиво покусывая карандаш.

— Знаешь, малыш, у нашей Сюзон богатое воображение, у нее вызывает сомнение даже собственное происхождение; а что касается дерева, то твоя Мамочка — это и корни, и листья, и ветви, и крона в одном лице, а мы — мы с тобой — всего лишь садовники, и нужно постараться, чтобы наше дерево прочно держалось на своих корнях, — вот такой неясной метафорой ответил я ему с напускной бодростью, и он задумчиво принял свою часть этой миссии, не очень-то понимая ее смысл.

После пожара я уже не мог играть комедию: огонь, дым, пожарные, сгоревший пластик на плечах моей возлюбленной, тяжкая печаль, скрытая за ее эйфорией, больше не могли быть предметом игры. Я смотрел, как мой сын бережно натягивает на ее плечи золотистую бумажную простыню, стараясь прикрыть ее кожу, усеянную комочками расплавленного целлофана и хлопьями сажи; так он хотел спрятать, убрать с глаз, не видеть, никогда больше не видеть эти стигматы — символ крушения его беззаботного детства, вылетевшего в трубу вместе с дымом. Он выказал в этом испытании удивительное хладнокровие и мужество, держался серьезно и сосредоточенно, когда полицейские допрашивали его мать, когда ее подвергли десяткам обследований в больнице. Он ни разу не дрогнул, и ни одна слеза не оросила его гордое и мудрое лицо. Единственным признаком его горя были судорожно сжатые кулачки, засунутые поглубже в карманы, но лицо неизменно оставалось серьезным и сосредоточенным, вот с таким выражением он и комментировал случившееся.

— Это черт знает что, пора найти какое-то решение, верно, Папа? Мы не должны позволять так с ней обходиться! Нужно дать хорошего пинка в задницу всем этим ученым коновалам! — заявил он, изобразив означенный пинок, когда узнал, что его мать будет госпитализирована.

Возвращаясь вечером вместе с ним домой, я думал о том, что он прав: у нас не было другого выхода, кроме этого — дать пинка в задницу всем этим ученым коновалам. Я не хотел огорчать сына, я должен был скрыть от него ужасную правду и сказал, что его мать скоро вернется, хотя врачи объявили как раз обратное: по их мнению, ей никогда не суждено было покинуть лечебницу, ее состояние могло только ухудшаться и ей предстояло провести всю оставшуюся жизнь в этом «мрачном невзрачном заведении», как она его называла. Я не сказал ему, что ей придется здесь же и умереть, чтобы сохранить жизнь другим людям. Шагая по улице тем прелестным весенним вечером и держа сына за руку, я уже не был «счастливым дурнем», гордившимся этим званием, — увы, первая его часть бесследно улетучилась. После знакомства с его матерью я заключил договор с судьбой: прочел все правила, принял все условия и оговорки, взял на себя ответственность за последствия и скрепил это своей подписью. С тех пор я ни разу об этом не пожалел, да и как можно было о чем-то жалеть, наблюдая проявления этой изящной маргинальности, это упрямое противостояние реальности, эти издевки над приличиями, это полное неприятие времени дня и времен года, эти дерзкие насмешки над тем, «что скажут люди». И теперь у нас с сыном не было иного выбора, как «дать пинка в задницу этим ученым коновалам», а для этого следовало включить в мой договор дополнительное соглашение. После стольких лет веселых праздников, путешествий, эксцентричных выходок и экстравагантных развлечений я не мог заставить себя объявить сыну, что все кончено, что отныне мы будем ежедневно приходить в больничную палату и слушать бред его Мамочки, что его мать — душевнобольная и нам остается только покорно ждать, когда ее разум безнадежно угаснет. Вот почему я пошел на обман — не простой, а святой, чтоб продолжать бороться с судьбой.

Состояние Луизы было нестабильным: мы никогда не знали, в каком настроении застанем ее, поэтому наш мальчик перед каждым посещением испытывал гнетущий страх. Медикаменты несколько просветляли ее сознание, частично возвращая в прежнюю ипостась, в таких случаях она проявляла лишь некоторые странности, какими отличалась и дома. Но иногда, открыв дверь палаты, мы заставали ее за оживленной беседой со своими демонами: она вела с ними разговор, молитвенно сложив руки и читая псалмы, которые сочиняла от скуки, как умела и когда хотела. В короткий срок ей удалось завоевать горячие симпатии других пациентов и даже медперсонала, который прощал ей все капризы и обслуживал усердно и почтительно, словно маркизу. Наш сын очень скоро обнаружил следы ее пребывания в этом лабиринте, где обретались погибшие души, заключенные в тела, бесцельно бродившие по коридорам. Он даже выработал свой ритуал посещений — обход больных, совершенно немыслимый для ребенка. Начинал с того, что подставлял плевательницу шизофренику-меломану, затем шел к изголовью бывшей преступницы, нейтрализованной с помощью сильнодействующих препаратов. Пока он отсутствовал, я мог обсудить с его матерью все детали операции похищения, которую назвал «Liberty Bojangles». Луиза была полна энтузиазма, а по поводу моего рвения справедливо заметила, что мне тоже самое место в этой обители психов. — Жорж, милый, я бы охотно поделилась с вами моими пилюлями, но, видите ли, сегодня я все их уже проглотила! Обещаю вам, что завтра отложу часть на вашу долю. Операция «Liberty Bojangles» не может быть плодом работы человека со здравым рассудком!

Операция «Liberty Bojangles» как раз и была тем самым «пинком в задницу ученым коновалам», который предложил мой сын. Та к мог ли я завершить роман, коим была наша жизнь, лишив его такого эффектного конца и не потеряв при этом лица?! Мы просто обязаны были подарить нашему сыну финал, достойный предыдущего существования — веселого, битком набитого сюрпризами и проникнутого любовью. Луиза хотела приписать мой замысел себе — она была уверена, что этот «киднепинг» станет ее триумфом, диадемой, которую она возложит себе на голову, как истинная королева безумцев. А главное, она мечтала в последний раз заслужить восхищение своего сына, вот и все.

9

Метрах в десяти от нашей террасы, вниз по склону, росла высоченная сосна — видимо, с незапамятных времен. Иногда мы приезжали в Испанию на зимние каникулы, и это дерево служило нам рождественской елкой. Мы с родителями проводили целый день за ее убранством: взобравшись на стремянку, обвешивали ее блестящими гирляндами и мигающими лампочками, посыпали ватным снегом и водружали на верхушку огромную звезду. Это была чудесная сосна, и день, когда мы ее украшали, всегда становился для нас чудесным праздником. Но за время нашего отсутствия она выросла еще больше, как растет все живое, и с первого же дня пребывания в нашем испанском убежище Мамочка ее невзлюбила; она неустанно проклинала это дерево, утверждала, что оно портит пейзаж, заслоняет озеро и затеняет террасу, что если когда-нибудь налетит ураган, оно рухнет на наш дом, прямо нам на голову, — словом, в любой момент может превратиться из безобидной сосны в убийцу. Мамочка говорила об этом всякий раз, как сосна попадалась ей на глаза, а поскольку она была видна из всех наших окон, то Мамочка и говорила о ней непрерывно. У Папы и у меня никаких проблем с этой сосной не было, она ничуть нас не раздражала: хочешь увидеть озеро, сделай несколько шагов в сторону — и вот тебе озеро, но для Мамочки она стала подлинным наваждением. Поскольку злосчастное дерево росло на границе между нашим участком и деревней, а стало быть, не принадлежало нам, мы с Папой отправились к мэру, чтобы испросить разрешение его срубить. Но мэр отказал, возразив, что если бы все валили деревья, которые их раздражают, на земле исчезли бы все леса. На обратном пути Папа сказал мне, что солидарен с мэром, но раз из-за этого дерева у Мамочки портится настроение, необходимо, во имя всеобщего спокойствия, как-то решить этот вопрос. Я понятия не имел, как его решить — доставить удовольствие Мамочке или уничтожить лес; очень уж сложная была дилемма.