Книга Женский декамерон - Юлия Вознесенская

Но женщины не стали «вдумываться», а потребовали от Иришки ее историю на заданную тему.

История девятая,

рассказанная Иришкой, тоже страдавшей от тесноты жилья и тоже нашедшей выход из положения

Когда мы с мужем поженились, у нас не было своего жилья. Жить нам пришлось с моей сестрой, ее мужем и дочерью и нашей мамой. Шесть человек в одной комнате, а комната тридцать два метра. Моего мужа к нам не прописывают, потому что есть прописка в общежитии, так что получилось у нас больше шести метров на человека и нас даже на очередь не ставили. Говорят: «Ищите обмен!» А где его найдешь, кто отдаст две комнаты за одну? Нужна большая доплата, а денег таких не было. Но днем мы об этом как-то не очень тужили, потому что жили дружно. А по ночам тяжко приходилось, сами понимаете. И вот мы придумали с Сережей, как нам хотя бы раз в неделю, в выходной, попользоваться одиночеством. Купили мы племяннице велосипед трехколесный. Как только мама в воскресенье уйдет на кухню готовить обед, мы племянницу на велосипед и в коридор, а сами — за дело. Сестра с мужем тоже, но они за шкафом, мы за ширмой. Свои, взрослые, так что уж как-то приспособились не стесняться. Главное, что ни мамы, ни Гульки в комнате нет.

Квартира у нас была большая, но на редкость терпеливая к детям. Целыми днями малышня по коридору на велосипедах разъезжает, и никто слова им не скажет, не подшлепнет, даже если на кого наедут во время своих гонок. Но скоро сами дети раскрыли нам секрет такой всеобщей терпимости. Как-то я утром выхожу из ванной комнаты в халате, а ко мне подбегает Вовочка, соседский сынок:

— Тетя Ира, а вы сейчас опять с дядей Сережей в кроватку ляжете?

— А почему ты об этом спрашиваешь, Вовочка?

— Потому что мои уже легли, и Юрины, так пусть и Гуля выходит на лисапеде кататься!

— Ну и жизнь у нас, бабоньки! — воскликнула Ольга после рассказа Иришки. — Не жизнь, а сплошной анекдот! Ну, а ежели не смеяться, так, пода, и не выживешь, а?

В общем, с ней согласились почти все. Повздыхав, женщины вспомнили, что бичиха Зина еще сегодня не рассказывала, и предложили ей начинать, что она и сделала.

История десятая,

рассказанная бичихой Зиной и, по ее собственному определению, «до чертиков смешная история», над которой почему-то никто не смеялся, кроме самой Зины, да и та смеялась невесело

До чертиков смешная история вышла у меня, девоньки, с одним фраером месяцев этак девять назад. А началось с того, что выпустили меня из лагеря по концу срока. Год я отсидела «за нарушение паспортного режима», у вас тут, в Саблине. Выпустили меня, справку дали об освобождении, десять рублей денег на дорогу, а ехать-то мне и некуда. В деревню к матери пути-дорожки давно заказаны, еще с той поры, как я по первому разу на зону попала: в деревне узналось, так матери бабы проходу не давали, языки все об меня обчесали в хлам. В Ленинграде не устроиться, тут своих без жилья пруд пруди. Но завернула я все же в Питер, решилась кой-кого навестить из старых друзей-подружек. Может, думаю, подсобят. Да ничего из этого не вышло. Кто и сам подзалетел, а кто нос воротит. Походила я так-то день, переночевала на Московском, а на другой день уж и не знаю, куда мне еще сунуться? Хотела одну знакомую старушку проведать, та на Крюковом канале жила. Заявилась к ней, а соседи говорят: «Померла старушка, месяц как схоронили». Вышла я оттуль, иду вдоль канала-то и думаю, а не сигануть ли мне прямиком в воду, благо лед уже тонок — авось, пробью! Такие меня завидки взяли, что старушка моя знакомая уж отмучилась, а мне еще жить да маяться. Оперлась я на перилы-то, на темный лед гляжу, а в голове у меня все тяжелеет и тяжелеет, будто там камень какой растет. И все тянет меня в воду, так и тянет, уж за перилы держусь, чтоб враз не утянуло. Не знаю, сколь так простояла я над водой. Вдруг слышу, неподалеку колокола чистенько так зазвонили, совсем рядышком. Тут у меня в голове камень будто и полегчал. Отвернулась я от воды, отошла и огляделась: где ж церква-то, в которой звонят? Увидала колокольню над деревьями, голубую, с золотом, да и пошла к ней. Смотрю, в ту же сторону старушонка прошла, за ней друга, третья… Я к одной пристроилась и спрашиваю:

— Скажи, бабушка, а в церкви-то что сегодня?

— Как это что? Чистый Четверг ныне, на исповедь народ спешит. Аль ты без креста, что не знаешь?

А я и впрямь без креста, давно уж крест у меня милиция сорвала, как пьяную подобрали лет пять назад. Все хотела новый завести да не собралась. Я уж и забыла, когда в церкви была. Ну, думаю, успеешь ты, Зинка, в воду, зайди хоть в церкву поначалу, а там и в Крюков канал не так боязно будет.

Вошла я в Божий храм кулема кулемой, уж забыла, как и креститься, не то что молиться. Да сообразила: иду за своей старушонкой, что она — то и я, куда она — туда и я. Она свечку купила, а я две взяла: грехов-то у меня воз, тут ящик надо бы. А мне вот только водку случалось ящиками брать, когда гуляли ватагой…

Старушонка моя налево подалась, где густо так людей, а над ними поп чего-то говорит-приговаривает. Пристроилась и я, слушаю. А понимать плохо понимаю, голова у меня еще слабая, гудит, в ней все тот же камень, хоть и полегче он стал. Старушка рядом шепчет: «Грешна, батюшка!», крестится и кланяется. А я за ней, тоже грешна, мол, и тоже кланяюсь и крещусь. И что за служба такая, никак вспомнить не могу? Вроде в деревне такой не было, когда еще церква у нас была. И вдруг слышу, поп-то грехи нам всем отпускает! Спрашиваю свою старуху:

— Это что ж такое-то, бабушка? Как же он всем вместе нам грехи отпускает? Грехи-то ведь у всех разные, у тебя с горошину, а у меня, поди, с гору…

— А ничего, милая! Перед Господом мы все одинаковые, вот потому и исповедь общая была. Ты ж каялась, говорила «Грешна, батюшка»? Ну, вот тебе и отпущено. Теперь к причастию иди за мной.

И пошла я за старушкой своей, и причастилась. А сама как пень, даже имя свое забыла назвать попу-то.

— Зовут тебя как?

— Зинка…

— Перед Господом ты Зинаида, не гневи святую, имя которой носишь! Причащается раба Божия Зинаида…

И приняла я причастие. А как отошла, теплотой запила, так меня и разобрало. Плюхнулась я на колени и слезами залилась. То ли опьянела от церковного вина, то ли душа во мне перевернулась — сама не знаю. Стою, плачу, а старухи меня обходят, не толкают: «Ишь, как молится, сердешная!» Подняла я голову, а надо мной Матерь Божия с младенцем, на иконе нарисованная. Глядит так, вроде как жалеет. Я ей и пожаловалась: «Что ж это Сын твой мне доли никакой не пошлет, ни бабьей, ни человечьей? Сказала б ты Ему…»

Кончилась служба, пошли все из церкви, и я тоже. Вышла и присела в садике на скамеечку, а сама все слезы свои глупые утираю. Тут подсаживается ко мне та самая старушка.

— Гляжу я на тебя, милая, и вижу, что плохо тебе. А ты бы рассказала, может, я чем помогу.

Ну, меня разобрало от доброго слова, я ей всей выложила. Тут моя старушка мне и говорит: